Только далеко за полночь из лаборатории сообщили, что удалось восстановить фамилию владельца книжки.
Тропинин сидел в комнате барака, углубившись в свои невеселые мысли. Попытки бежать из лагеря проваливались. Видимо, ни одно из писем в адрес Советского Командования не достигло цели.
«Что делать?» Сколько раз Борис Антонович задавал себе этот вопрос и каждый раз, думая, каким секретом обладает он, находил новые силы, чтобы продолжать борьбу.
…Все началось с того, что кто-то из предателей, опознав его в лагере военнопленных, донес оккупантам о его научных работах в области геологии. Тропинину предложили работать в Донбассе. Он наотрез отказался. Ему угрожали. Потом пытали в застенках гестапо. Ничего не добившись, фашисты отправили его в Освенцим. По дороге в лагерь Тропинин бежал из эшелона, но был пойман, избит и снова брошен в вагон.
Изможденного, больного сыпным тифом, его привезли в Освенцим. Что было дальше, он понял значительно позже. Когда после продолжительной болезни Тропинин открыл глаза, он был поражен тишиной и обилием людей около его постели.
— Где я? — еле слышно прошептал он.
Все облегченно вздохнули, заулыбались. У Тропинина от радости посветлели глаза, но у него не было сил даже на улыбку. Услышав чужую речь, он вдруг все припомнил. И ему стало страшно. Страшно оттого, что он не понимал, почему его лечат в этой прекрасной палате, почему фашисты, а он не сомневался, что это были они, обрадовались, когда он пришел в себя? Было непонятно и поэтому страшно.
С каждым днем он набирался сил. Бориса Антоновича хорошо кормили, были с ним предупредительны. Если бы фашисты истязали Тропинина, ему было бы легче. «Почему они так относятся ко мне? Что сделал я для них?» Ничего не понимая, он целыми днями ходил по палате.
Как-то к нему в палату вошел высокий, статный, начинающий седеть врач. Холеная бородка клинышком, небольшие нитки усов, добродушный взгляд — сразу бросились в глаза. Присев к окну, он долго молча смотрел на настороженно застывшего около тумбочки Тропинина. Потом радушно улыбнулся, весело заговорил по-русски:
— Вижу, наконец-то вы поправились. Теперь можно и поговорить. Думал, что не удастся отвоевать у бога вашу душу, но нет, вытянули! Ждал, ждал я этого дня. Мучает меня один вопрос. Давно мучает. — Он помолчал, продолжая улыбаться. — Борис Антонович, скажите, пожалуйста, почему вы отказались работать… — Он пожевал тонкими губами так, словно у него во рту была масса слов и он выбирал самые нужные, переворачивая их медленно и с усилием. — Отказались работать на немцев? Конечно, вы заговорите о долге перед родиной, о том, что вы окончили институт при советской власти. Все это так, все это абсолютно правильно! Но? Не кажется ли вам, что вопрос с Россией решен?
Тропинин, наблюдая за говорившим, молчал.
— Посмотрите на карту. Днями решится судьба Москвы. А вы прекрасно понимаете, что история войн очень проста: пала столица — перестает существовать государство! — Врач, волнуясь, поднялся, но не подошел к Тропинину, а облокотился на подоконник. — Если не считать похода Наполеона, то так всегда было. Тем более теперь, когда половина России в руках неприятеля. Да какая половина! Хлеб, уголь, металл, машины!.. Да, извините, пожалуйста. Меня так волнует встреча с вами, что я даже не сказал — кто я. Я, Горчаков Георгий Игнатьевич, русский. Правда, помимо моего желания, а по воле родительской я вырос в Германии. Тут же получил образование и стал врачом. Вот коротко о себе. О вас я знаю, что вы геолог, автор нескольких научных трудов. Мне этого предостаточно. Но мне хочется выяснить мучающий меня вопрос. Можно задать его вам?
— Если он связан с моим решением не работать с немцами, — глухо сказал Борис Антонович, — то лучше не задавайте. Я не буду отвечать.
— Жаль. Вы хотите опять попасть в карцер? — приподнял брови Горчаков. — Вот это меня и интересует. Почему? На что вы надеетесь? Притом, Борис Антонович, — Горчаков выпрямился, сделав шаг от окна, остановился, захватил в кулак клинышек бороды, — если бы вы были первым, я бы не спрашивал. Мне приходилось видеть здесь… — Он быстро взглянул на Тропинина, спросил: — Между прочим, вы знаете, что находитесь в Освенцимском лагере?
— Догадываюсь.
— Хорошо… Так вот, мне приходилось видеть своих соотечественников, молчавших в преддверии смерти. Но то были люди небольшой культуры, узкого кругозора, и мне было понятно. Это был своего рода фанатизм людей, выросших на русской почве и не видящих без нее никаких перспектив в жизни. Так когда-то боролись голодные и нищие русские против татар. Это мне понятно. Но вы большой ученый! Талантливый человек. Изъявите желание, и вам предоставят лучшие лаборатории Берлина, вас будут печатать огромными тиражами, у вас будет имя! Имя мирового ученого. Наука не знает границ, она космополитична!
— Я не имею научных работ, — сказал Борис Антонович, в упор глядя на Горчакова. — Кто-то донес немцам чепуху.
Горчаков рассмеялся.
— Напрасно отказываетесь, Борис Антонович. Это я вам говорю как ваш земляк, я все же считаю себя русским. Немцы… грубый народ. Особенно поколение, воспитанное Гитлером и брошенное им на Россию. Но есть немцы ученые, философы, и они как-то еще влияют на жизнь Германии. Вот они-то не разбрасываются умными людьми. Они предлагают сотрудничать с ними. Они же не одобряют… не одобряют методов, которыми порой заставляет сотрудничать с немцами военщина, любящая видеть в оружии панацею от всех бед и способ достижения всех радостей. Но пока они ничего не могут сделать, а военщина поступает по праву победителя. На войне, как на войне — без жестокостей не обойдешься…
— Пристреливать раненных пленных — это варварство. Дикое варварство, спланированное в Берлине, — сказал Тропинин.
Горчаков еле заметно побледнел. Приподняв руку, словно пытаясь предостеречь Тропинина от излишне резких выражений, он возразил:
— Борис Антонович, вы преувеличиваете. Это эксцессы со стороны отдельных солдат германской армии, жестоко пресекаемые командованием.
— Да? — насмешливо протянул Тропинин.
— Конечно! Ну, что вы утверждаете? Разве может приказать командование? Это пропаганда советских газет, чтобы русские солдаты не сдавались в плен.
— Я это видел сам. — Тропинин отвернулся от выхоленного лица Горчакова. — Мне больше не о чем с вами говорить.
— Хорошо, может быть, вы попали к таким озлобленным конвоирам. Ну, не будем об этом спорить. Ответьте мне на мой вопрос.
Тропинин промолчал, глядя мимо Горчакова.
— Я жду, — напомнил о себе Горчаков.
— Напрасно! — резко бросил Тропинин.
— Да?! — чуть повысил голос Горчаков. — Вы ошибаетесь! Мне есть о чем спросить вас, — он зло сверкнул глазами. — И вам придется отвечать. Если хотите, я буду краток. Мы понимаем друг друга. — Он шагнул от окна и, поймав взгляд Тропинина, в упор спросил: — Какой металл вы называете «санитом»? Отвечайте!
Тропинин закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Из руки у него выпала сигарета. Осилив волнение, он усмехнулся:
— Первый раз слышу. Интересно, что это за металл? Вы, господин Горчаков, не знаете? Хотя, вы врач…
— Ну, ну! — оборвал Горчаков. — Второй вопрос… и учтите, ваш отказ может стоить вам жизни.
— Это я уже слышал. Задавайте вопрос.
— Что из себя представляет синий луч? — Горчаков из-под докторского халата медленно вытащил пистолет. Держа его в руке, двинулся к Тропинину. — Говорите! Быстро!
Борис Антонович выпрямился, шагнул навстречу.
— Я ничего не знаю.
— Врешь! — прохрипел Горчаков, поднимая пистолет. — Ты расскажешь нам, почему у русских столько стали! Ты знаешь!
«Если бы наши знали о синем луче, я бы показал тебе, подлец! Задушил бы и сам перестал мучиться», — подумал Тропинин, сдерживая себя, и повторил:
— Я ничего не знаю.
Горчаков нажал на спуск. Раздался выстрел. Пуля просвистела мимо головы Тропинина.
«Гад, нарочно промазал», — решил Тропинин и шагнул вперед.
— Эй! — закричал Горчаков, отводя пистолет в сторону.
В палату вбежали два дюжих служителя.
— В карцер! — приказал Горчаков, пряча пистолет под халат.
Тропинина бросили в мрачное подземелье.
С потолка глухой ниши, в которой можно было стоять только полусогнувшись, беспрерывно капала ледяная вода. Через несколько минут Тропинина колотила дрожь. Но он все же попытался собраться с мыслями и понять, что же известно фашистам о его открытии?
Тропинин перебирал в памяти события прошлых дней.
Первое, что он запомнил, когда пришел в себя в полуподвале в родном городке, — это луч фонарика, направленный ему в лицо, потом поспешное бегство немца. Поднявшись, он вышел на улицу. В этот момент рядом гнали группу пленных. Конвойный, заметя, что Тропинин вышел из блиндажа, около которого лежали убитые немцы, бросился к нему и прикладом затолкал его к пленным. В лагере Борис Антонович обнаружил пропажу часов и записной книжки…
