Анатолий Дементьев - Прииск в тайге

— Не могу, дядя, привык я к тайге и никуда не пойду.

— Д-да, — задумчиво тянул Степан Дорофеевич, — только один ты всегда, а страшно это, когда человек один.

— Спасибо на добром слове, — уклончиво отвечал племянник.

Совсем стемнело, когда Плетнев подошел к Зареченску. Кое-где в домах и лачугах замигали огоньки. Изредка хлопала калитка, брехала сонная собака или с тягучим скрипом тащилась повозка, и опять наступала тишина. Но вот с соседней улицы донесся нестройный говор подгулявших приисковых парней. В звуки гармошки влез дребезжащий тенорок:

На самой высокой ноте голос сорвался, гармонь взвизгнула. Но певец тут же откашлялся и бодро продолжал:

Голоса удалялись, будя тишину задремавших улиц, раздражая собак, лаявших из подворотен на пьяную компанию.

Никита спустился к реке, огородами вышел к лачуге, стоявшей на отшибе, не огороженной даже частоколом. В окнах виднелся желтоватый свет. Охотник постучал в крайнее окно, завешенное тряпкой. В сенях залаяла хрипло собака. Вьюга ощетинилась, готовая ответить товарке, но хозяин прицыкнул на нее. Никто не вышел на стук. Плетнев постучал снова. За занавеской метнулась тень: видимо, хозяин лачуги давно подсматривал в щелку за поздним гостем. В сенях скрипнула дверь, старческий голос шепелявя ругнул метавшегося со злобным лаем пса, и немного приоткрыл наружную дверь.

— Куда ходил?

— Закир Юсупович, я это, Гаврилов Иван.

Дверь приоткрылась еще, высунулась голова старика.

— А, Гаврилка! Мало-мало давай постой. Собака прятать будем. — Старик завозился в сенях, гремя цепью, сердито выговаривая что-то собаке. Наконец дверь распахнулась: — Айда изба.

Никита пошел за хозяином. Старик провел его в грязную тесную комнатушку. В углу сидела на корточках старая Халима — жена Ибрагимова. Увидев гостя, она поднялась и молча вышла.

— Давай садись, Гаврилка! Ай, как давно Зареченск не гулял. Все тайга живешь? Зверя бьешь? Много шкурка добывай, много денег карман клади?

— Какие там деньги, — отмахнулся Плетнев. — Нынче совсем плохая охота. Мало зверя в тайге стало.

Плетнев давно знал Ибрагимова. Татарин занимался скупкой тряпья у старателей, давал под заклад деньги, охотно брал рухлядь. Раньше Закир жил богато, торговал скотом, в Оренбурге имел два больших дома, но потом разорился.

Поглаживая бороденку в несколько седых волосков, старик выжидательно смотрел маленькими подслеповатыми глазами на охотника. В прошлые годы он не раз покупал у Плетнева рухлядь, думал, что и сейчас таежник пришел по такому же делу.

— Чай ашать будем, Гаврилка? Фамильный чай. Якши.

Халима поставила на стол кипящий самовар, сахар, молоко и, мягко ступая, вышла, оставив мужчин. Хозяин и гость, не торопясь, пили крепкий чай. Выпив три чашки чаю, Никита опрокинул свою чашку вверх дном, положил на донышко оставшийся кусочек сахару.

— О деле хочу поговорить с тобой, Закир Юсупович, — доставая из кармана сверточек, начал он.

— Давай, давай, Гаврилка, — живо откликнулся старик, с детским любопытством следя за гостем.

— Рухляди у меня нынче нет. Зато другое покажу. Вот, — и протянул на ладони желтый камешек.

— Ай, ай! — воскликнул татарин, широко раскрывая глазки и осторожно, двумя пальцами беря самородок, словно то был горячий уголь. Ибрагимов пододвинул лампу, долго рассматривал золотой камешек и наконец со вздохом вернул его хозяину.

— Якши. Парамошка таскай.

— Это почему? — удивился Плетнев. — Тебе хочу продать. Ты ведь, Закир Юсупович, тоже золотом не брезгуешь.

— Ай, не нада, не нада, Гаврилка, — замахал руками старик. — Зачем моя золото? Деньга такой нет. Закир бедный, сам гляди. Откуда деньга брать? Парамошка гуляй, Парамошка.

Охотник сумрачно посмотрел на него. Показывать золото Парамонову он не хотел: прицепится старый волк — не отвяжешься. Рассчитывал на Закира, а он отказывается. Что же теперь делать? Плетнев медленно завертывал самородок в бумажку.

— Почем? — вдруг спросил Ибрагимов, следя блестевшими как у кошки глазами за пальцами Никиты.

— Что почем?

— Самородка почем?

— Недорого, Закир Юсупович, деньги мне нужны.

— Деньга всем нада. Какой жизнь без деньга? Пропадай.

Татарин опять взял самородок, то подносил к самым глазам, то отодвигал на вытянутую руку, скреб ногтем, даже понюхал и наконец объявил цену.

— Мало даешь, Закир Юсупович. Накинь, может и срядимся. А скупиться будешь, видно, и впрямь к Парамонову пойду.

— Зачем Парамошка. Я покупай.

— Тогда набавь, Закир Юсупович.

— Ай, ай, Гаврилка! Твоя мало, моя шибко много.

Поспорили, погорячились и ударили по рукам. Татарин ушел в другую комнату. Халима что-то сердито закричала на мужа. Ибрагимов вынес три смятых бумажки. Плетнев знал, что Закир его надул — на самородке получит хороший барыш, но взял деньги.

Было далеко за полночь. Вызвездило. С гор потянул холодный ветер. Ни души на улицах Зареченска. Охотник медленно шел по спящему поселку. Задами пробрался во двор Вагановых. Племянника встретил Степан Дорофеевич. Обнялись, расцеловались. До петухов просидели за самоваром. Несмотря на недомогание, в горенку притащилась и Глаша.

— Вот и еще привел бог свидеться, — говорила старушка, утирая концом платка непрошеные слезы. — Не чаяла уж и дожить до такого дня. Васет-то совсем плохо со мной было.

— Что вы, тетенька, зачем такие слова. Жить вам да жить.

— Полно, Никитушка, отжила я свое. Одной-то ногой давно в могиле стою.

— Частенько Глаша здоровьем скудается, — заметил Степан Дорофеевич, заботливо поглядывая на жену. — Славно мы с ней пожили, дай бог каждому. Да, видно, зажились, старые кости на покой просятся.

За семейными разговорами время пролетело незаметно. В третий раз прокричал петух. Спать племянника уложили в боковушке. Никита отвык от пуховиков и долго не мог уснуть: душно в маленькой комнатушке, раздражают тонкие лучики света, бьющие из щелей ставня в лицо, мешают голоса за стенкой. Но усталость взяла свое — охотник проспал до вечера. Ваганов закупил для племянника все необходимое. Плетнев нагрузил котомку припасами и стал прощаться. Ни слова не сказал дяде о золоте. Степан Дорофеевич бросил старательство, а ненароком может обмолвится. Нужды Вагановы не знают, не стоит и тревожить их золотом. Глаша перекрестила Никиту дрожащей рукой и заплакала.

— Чует сердце, в последний раз вижу тебя, Никитушка.

Племянник еле успокоил тетку.

Лето незаметно переходило в осень. Покраснел лист на осине, позолота украсила ветки березы. Некошеные травы полегли, но поздние цветы еще тянулись к солнцу, будто старались больше захватить тепла. Отзвенели птичьи голоса — пернатые собирались в теплые края. Ветер гнал тонкие серебристые нити паутины, обрывал желтые листья.

Почти все лето Плетнев прожил на берегу озера. Ставил сети на разжиревших карасей, что лениво копошились в илистых заводях. Вечерами раскладывал небольшой костер, варил уху и здесь же на берегу ел. А потом при свете звезд тянул из кружки горячий чай и смотрел, как в озере купается луна, протянув серебристую дорожку к берегу. Попыхивал трубкой, слушал, как перекликались в камышах утки, как плескалась рыба, как шипели маленькие волны, набегая на мокрый прибрежный песок. Вьюга лежала рядом с хозяином и тоже слушала, и тоже смотрела и на озеро, и на звезды, и на луну. Лайка за лето отъелась, снова стала белой, как первый снег. О золоте охотник вспоминал редко. Сходил к той яме, где боролся с медведем, подложил под уступ хороший заряд пороху и подорвал глыбу пудов на сто. Когда пыль улеглась, подошел к яме. Всю ее засыпало вровень с краями. Золотой клад укрыт надежно. В речке Плетнев устроил завалы из камней и сухого леса.

…Однажды утром Никита проснулся от лая Вьюги. Дверь избы была распахнута. Собака бегала вдоль изгороди, тревожно подавая голос. Плетнев натянул на босу ногу сапоги, схватил ружье и вышел на крыльцо. Чуткое ухо сразу поймало непривычные звуки: конское ржанье и людской говор. Увидев хозяина, Вьюга, как и в ту лунную ночь, одним махом перескочила изгородь. На тропу выехали два всадника. Охотник оперся руками на стволы ружей, молча разглядывая людей.

Впереди ехал высокий плотный старик с обрюзгшим лицом, квадратной нижней челюстью и седыми бакенбардами. На нем был поношенный казачий мундир. На вороном жеребце всадник держался легко и уверенно. Второй всадник выглядел лет на десять моложе первого, одет был в простой костюм, как одевались большинство служащих на приисках, и старомодную шляпу, сдвинутую на затылок. Его глаза прикрывали большие очки, под мясистым носом чернели коротко стриженные усы, и сразу же от нижней губы начиналась темная короткая бородка. Серая лошадь под ним плясала, шла боком, перебирая тонкими ногами, всхрапывая и задирая голову. Оба всадника были вооружены карабинами, а позади седел у каждого виднелись объемистые тюки.