— Ты тоже изменился, — сказали они, — у тебя опять городской цвет лица… Как живешь, где учишься?
Под конец они вспомнили о Зизи: «Знаем, что она поступила в институт и хорошо учится. Наверное, вы с ней каждый день видитесь. Не знаешь, почему она не приехала?..» Они смотрели на меня со счастливой, чуть застенчивой улыбкой, и я вдруг вспомнил, что оба Ники были тайно и безответно влюблены в Зизи. Когда я сказал, что видел Зизи всего один раз, они не поверили. Правдой и неправдой убеждал я их в этом, пришлось приводить веские доводы, но старался я напрасно — они ушли с улыбкой недоверия, думая, что я обманываю их из добрых побуждений, не желая расстраивать рассказами о ежедневных встречах с Зизи. Только после того, как оба Ники ушли, я задумался и обиделся: и впрямь, почему она не приехала на похороны Анано, неужели мать не сообщила ей? Не может быть. Она, конечно, послала телеграмму.
Отец застал меня дремлющим на стуле, замерзшим, без сил. Я даже не заметил, как погасла печка. Мне вспомнилось, как шесть месяцев тому назад мы с Анано стояли ночью на балконе и она сказала: «До рассвета еще далеко». Отец вошел так же спокойно, как и вышел, словно отсутствовал всего несколько минут. Но я уже его неожиданное исчезновение близко к сердцу не принимал. Наоборот, мне даже нравилась эта неугомонная и неиссякаемая энергия. Одно было ясно — в деревне он чувствовал себя лучше и свободнее, чем в Тбилиси. Там он казался мне скованным и подавленным.
— Видишь, что с нами Анано сделала, — едва войдя, сказал он сокрушенно. — Вышла бы замуж за Фидо Квалиашвили, а то убила себя невесть из-за кого.
— С какой стати, почему за Фидо Квалиашвили? — я встряхнулся и напрягся: это было для меня открытием.
— Почему? — отец вышел из комнаты и сразу вернулся, неся с собой несколько пачек треугольных конвертов. Он бросил их на стол — вот почему! — Здесь больше сорока писем. Все с фронта… Понял? Вышла бы за него, и детей бы родила, и сама была бы жива и счастлива, и нам было бы спокойно. Нет, не захотела! И вот что вышло… Да и он старится без семьи.
— Может, она не хотела.
— А чего она хотела — этого?
— Так уж вышло…
— Ты тоже хорош!.. Полюбила бездомного.
Я думал, что знаю об Анано все, что она ничего от меня не скрывает. Но этот Фидо Квалиашвили… Видно, она не придавала ему значения, а то непременно рассказала бы, намекнула. То, что председатель проявлял к нам особое внимание, я замечал: он снабжал нас дровами и выделял долю из общего урожая. Однажды даже подарил мне башмаки… Я хорошо знал нрав Анано, не в ее правилах было принимать подарки, хотя… Может, это был не подарок… Фидо Квалиашвили… Я даже не знал, что он был фронтовиком. Тем более не знал я о его письмах…
— Что теперь будет с домом, с виноградником? Кому на горе все это достанется? — Отец места себе не находил, и я догадывался, в чем причина волнения. Про себя я думал: не этот разговор раз и навсегда решит судьбу нашего дома, которому Анано давно вынесла приговор. Теперь я не сомневался, что сказанное ею сбудется. Отец мой был человеком сердечным, и, конечно, судьба нашего дома его беспокоила. Но сейчас он играл, стремясь внушить мне, что и там, откуда он только что пришел, он тоже думал лишь об этом.
В тот же день он отправил меня в Тбилиси, а сам, чтобы присмотреть за нашим домом и за могилой Анано, остался.
В поезде я вспомнил, что ни на панихиде, ни в день похорон, ни потом Илоевых детей я нигде не видел. Это меня удручило.
Сразу по приезде в Тбилиси ко мне заявился Дурмишхан и без обиняков объявил — из института тебя исключили. Честно говоря, я давно уже забросил институт, не сдал ни одного зачета и экзамена, но все же известие меня огорчило. В душе остался неприятный осадок. «Хоть бы документы успел забрать», — подумал я. Дурмишхан искренне сокрушался, искал выхода из создавшегося положения, предложил вариант восстановления, упомянул влиятельных лиц — мол, сходим к ним, — но при этом осторожно предупредил: «Знай, что тут не обошлось без Ламариного отца». Я не верил, но он убеждал, что это так — иначе меня по крайней мере вызвали бы и предупредили. «Если бы ты вовремя пошел и извинился, этого не случилось бы». Я поблагодарил Дурмишхана за сочувствие и заверил его, что и сам возвращаться в институт не собираюсь. Дурмишхан поразился, не поверил, прошелся взад-вперед по комнате и удивленно на меня воззрился.
— Как это так, человек с твоими способностями бросает институт?
— Да, я перехожу в университет.
— В университет? Хочешь стать учителем?
— Посмотрим.
— Сумасшедший!
— Какой есть, — засмеялся я в ответ.
— Я думал, ты поможешь мне… Бичо, ты соображаешь, куда идешь?
— Соображаю.
— Я на тебя по геодезии надеялся, а что мне теперь делать?
На другой день я забрал документы и прямиком отправился к калбатони Мариам. Я шел огорченный. Все-таки не ожидал, что мне так равнодушно выдадут документы. Никто даже не спросил, что случилось, как это вышло. Выпроводили холодно, без единого слова. Кроме Дурмишхана, никто не огорчился. Но не беда, такой, как он, в жизни не пропадет, найдет кого-нибудь, кто его поддержит и экзамен сдать поможет…
Калбатони Мариам открыла мне дверь своей библиотеки и впустила меня.
Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, не откройся эта дверь…
Правда, в душе еще жили обрывки первого впечатления, сложившегося из рассказа Зизи. Вначале мне пришлось очень трудно, хотя я быстро освоил библиотечное дело: вооружившись ручкой, чернилами, тетрадями, я с большим рвением взялся за работу. Бесконечно повторялось одно и то же: нужно было снять книгу с полки, обтереть тряпкой пыль, потом выписать фамилию автора, заглавие, время и место издания, имя издателя… Вернуть книгу на место… После этого снять вторую книгу, потом третью, четвертую, пятую и так без конца…
Я ходил регулярно, каждый день, как на работу. Так прилежно я даже институт не посещал. Но раз решил и обещал, то отказываться от работы нельзя. Хотя в душе назревало нечто похожее на протест. Теперь мне понятнее стали бунт и бегство Зизи. Когда через месяц я показал свою работу калбатони Мариам, она поразилась, как я столько успел. Я улыбнулся, думая, что она меня подзадоривает, но ошибся.
— Озо, — сказала калбатони Мариам, — не думайте, что я наняла вас чернорабочим. Если вы будете продолжать в том же духе, я вас к библиотеке не подпущу. Я хочу, чтобы вы вынесли отсюда больше, чем оставите. Ну-ка, скажите, что вы прочли за этот месяц?
— Ничего. (Я добросовестно заполнял тетради, и мне даже в голову не приходило взять и прочитать что-нибудь.)
— Когда вы берете книгу в руки, когда читаете фамилию автора и заглавие, загляните в нее, пожалуйста, полистайте — вдруг она вас заинтересует. Если заинтересуетесь… Тогда… Да вы что, только обложки рассматриваете? Бог мой, слыханное ли дело — так обращаться с книгой. — Вдруг возмутилась калбатони Мариам, потом ненадолго задумалась. — Пять лет сюда никто не входил, никто не раскрывал эти книги… У меня просто душа болит. Я не могу этого вынести. А вы, мой хороший, попали в библиотеку и не читаете книг?
Я не нашелся, что ответить.
У окна стоял маленький четырехугольный столик, куда я сносил книги и работал с ними. Это было уютное место: когда я уставал, то мог смотреть на склоны Мтацминды или на Куру. Слева виднелись подвесной Мухранский мост и часть реки, стоило лишь чуть наклонить голову. Сначала я сидел за этим столом как осужденный, но потом постепенно полюбил библиотеку. Оказывается, книги могут увлечь и затянуть.
Отец думал, что я прилежно хожу в институт, и верил: раз он так хорошо учится, то из него выйдет хороший инженер. Я тайны своей не раскрывал, пока не сдал приемные экзамены в университет. Узнав истину, он развел руками: «Что ж, пусть будет, как ты хочешь». Я заметил, что мой переход из института в университет ему не по душе. Очень он огорчился, но что поделать — пути назад не было. Он разочарованно смотрел на единственного сына, который не захотел получить техническое образование.
Поступив в университет, я ходить в библиотеку калбатони Мариам не переставал; не мог же я начатое дело оставить на полдороге. К сентябрю составил список из четырех тысяч книг. По моим предположениям, это была треть библиотеки.
Познакомился я и с соседями калбатони Мариам. Вернее, они сами захотели со мной познакомиться. Их мучило любопытство: зачем я прихожу и что меня связывает со старухой? В насмешку они называли ее Княжной. Не могу сказать, что они ее ненавидели, но и любить не любили. «Старее ее камня на берегу реки не сыщешь… Ей сто лет в обед, а вы только поглядите, как порхает, — аки птичка…» Больше всего их волновала библиотека: «Мы по десять человек ютимся в норе, а у нее огромный зал пустует…» Библиотеку они считали пустой комнатой. Но калбатони Мариам была словно бы заключена в прочную звуконепроницаемую оболочку: до нее эти разговоры не доходили! Человек необыкновенной памяти, каждый вечер она с блаженной улыбкой принималась вспоминать давно минувшие дни. Она точно помнила, кто и когда приходил, какую книгу просил и сколько времени тратил на чтение. Калбатони Мариам жила этим.
