— Нет, Лука, я больше к этим книгам не притронусь.
— Воля твоя.
— Бог с ними! Пусть уносят. Тазами, ведрами, мешками, чем хотят, — пусть уносят. Уносят! Уносят!
Книги…
Я уже не помню, как я снова оказался во дворе. Наверное, обезумел на миг, потерял рассудок. Я удерживал людей, вырывал у них книги из рук, кричал, надрывался: «Куда уносите? По какому праву? Что вы делаете, варвары? Ведь это сокровище!» Теперь все набросились на меня, окружили плотным кольцом, стали выкручивать руки, бить… В этой кутерьме я мельком увидел Луку (он сбегал по лестнице), но потом все опять смешалось, я вырвался и пытался бежать. Меня снова схватили, избили и выбросили со двора прочь. И на улице продолжали угощать пинками. Когда я пришел в себя, мы с Лукой, взмокшие и запыленные, переводили дух на углу, где улица Платона выходит на площадь. Лука смотрел на меня с жалкой улыбкой. Ему тоже досталось как следует, а уж со мной они расправились на славу — вся рубашка была изорвана и свисала клочьями. Хотелось плакать, но плакать я не мог. Укрывшись за углом, я все смотрел в сторону крутой улицы, где сновали люди, без конца вынося и вынося книги… Я был не только свидетелем, но и посрамленной жертвой этого безумия. Порой в глазах у меня мутилось и я ничего перед собою не видел — потом все прояснилось… Голова кружилась, и каждый мускул дрожал.
— Пошли, — сказал Лука.
— Сейчас, подожди немного.
— Ничего у нас не вышло, — виновато улыбнулся Лука.
Сейчас Лука раздражал меня. Почему в эту жарищу и духоту он стоит так близко, зачем прилип ко мне — и так дышать нечем! Я совсем забыл, что рубашка моя совершенно порвана, а он, оказывается, прикрывал меня. Мы поспешили уйти, но напоследок я взглянул на улицу еще раз — среду книг, в беспорядке разбросанных на мостовой, стоял высокий худой старик, держа в руках раскрытый том и вперясь в него.
Мы бегом миновали несколько улочек и, свернув направо, спустились к Куре, решив дойти до дому берегом реки. Сняв одежду, мы вошли в реку — вода успокаивает растрепанную душу.
Мы смыли с себя пыль и пот, а я выбросил свою рваную рубашку подальше в реку.
И правда, Кура как будто успокоила нас, но мы с Лукой все еще смотреть друг другу в глаза от неловкости не могли. Стоя в воде, мы упорно рассматривали противоположный берег, бетонную стену набережной.
— А старик был похож на Дон Кихота, — сказал Лука.
— На кого?
— Не помнишь, как Дон Кихот стоит и читает книгу?
Невольно взгляд мой убежал вправо, туда, где из окна кирпичного дома, стоящего близ моста прямо на берегу реки, посыпались в воду книги, бумага, сор, пыль… Я понял, что это окно, откуда почти полтора года я смотрел на склоны Мтацминды, на Куру, на Мухранский мост. Теперь окно было открыто, и в Куру летели остатки растерзанных книг, отдельные и никому уже не нужные листы. Листы книг вместе с пылью и сором разлетались в воздухе, опускались, кружась, вниз и потихоньку ложились на поверхность реки. Мы стояли по колено в воде и смотрели, как гладкая речная поверхность почти вся покрылась мокрыми листами. Прямо перед нами начиналась стремнина, и, достигнув нас, плавающие сверху листы в этой стремнине исчезали. Я не выдержал и заплакал.
На берегу Куры мы с Лукой пробыли до самого вечера.
Мой отъезд в деревню отец отложил на неопределенное время. Догадываюсь, что он получил письмо — очень важное. В те дни он выглядел возбужденным, метался, места себе не находил. Потом вдруг сказал: «Кажется, нам повезло». Повезло нам, как оказалось впоследствии, с продажей дома. Я уже смирился с этим, ведь меня убедили, что дом должен быть продан непременно, другого выхода нет. И все же я напомнил свою просьбу — не продавать дом до осени. Но отец терять покупателя не хотел. Винить его было нельзя, он рассуждал правильно: «Если покупатели до осени подождут — хорошо, а если нет, то придется отдать сразу». Как только он сказал мне это, я понял, что дом уже продан и лето в деревне мне не провести. Я не ошибся. Отец уехал и через неделю вернулся радостный и чрезвычайно довольный.
Я не мог себе простить, что не поехал с ним. Тем более, что он сам предлагал. Не знаю, что за бес в меня вселился, но я решил, что присутствовать при продаже дома не смогу. Глупо! Очевидно, я просто поленился. А сейчас пожалел, да поздно.
Я никогда не был человеком, который всему на свете удивляется. Но сейчас у меня прямо глаза на лоб полезли: отец сказал, что дом наш купили Кариаули. Меня словно громом поразило. Я весь одеревенел, в ушах зазвенело, я подумал — может, послышалось?
— Да, наш дом купили Кариаули! — повторил отец.
Мне было совершенно безразлично, кто наш дом купит, Кариаули или кто другой. И все же это известие меня ужаснуло. Почему купили, зачем он им? По сравнению с их домом за каменной оградой наш был жалкой лачугой. Почему?.. Зачем?.. Напрасно было ломать голову. Сколько я ни думал — ответа не находил.
Чтобы разгадать эту тайну, мне не хватало ни ума, ни опыта, ни хитрости. Отец мой тоже ничего не знал. «Кажется, он купил его в приданое одной из дочек, — предположил он, потом добавил — Тоже мне, Ротшильд, дочери в приданое дает дом».
Мною овладела тяжелая и глухая тоска, больше я в комнате оставаться не мог и вышел на балкон. Там было тоже жарко. Стоял пасмурный июльский день: в воздухе ни ветерка, дышать нечем. Я готов был ко всему и с неизбежным смирился. Но когда дошло до дела, свыкнуться с мыслью, что дома Анано больше нет, не смог. Хоть мы с отцом и говорили о доме «наш», но разве был он нашим? Да будь он нашим, я не страдал бы о нем так. Это был дом Анано, и вместе с Анано его не стало. Не думал я, что это случится, не верил ни Анано, ни предчувствию своему. Заглушал это предчувствие радужными иллюзиями, глотал, как успокоительные таблетки, розовые мечты. «Все будет в порядке», — успокаивал я себя. Вот тебе и порядок.
Стоя на балконе, я взглянул на реку и вспомнил, что после разгрома библиотеки вижу Куру впервые. Она текла спокойно, невозмутимо. Взгляд мой скользнул вверх и остановился на кирпичном здании у моста. Я легко нашел то окно, откуда почти полтора года смотрел на тбилисское небо, на склоны Мтацминды, на город и откуда всего несколько дней назад нескончаемо падали истерзанные книги, а листки, кружа, опускались, на зеленую поверхность реки. Сердце у меня сжалось. Не хотелось вспоминать о том злополучном дне, но справиться с собой я не мог. Что это было? Жуткий кошмар или жестокая явь, которая меня сломила. Разбит я был не только внутренне — на следующий день я почувствовал, что крепко избит.
Ну да и черт со мной! Ушла из жизни калбатони Мариам и исчезло величайшее сокровище — библиотека, которая создавалась, наверное, в течение целого века. По одной приходили книги из Парижа, Лондона, Берлина, Петербурга, Москвы… В этот поток вливались и грузинские издания. Канула в вечность история, редчайшие встречи, происходившие в библиотеке, все, с этими книгами связанное. Поистине нет границ нашей беспечности! Хотя мне ли судить? Разве не я сам слушал калбатони Мариам вполуха, когда вечерами она рассказывала мне удивительные истории о людях, приходивших к ней в библиотеку работать. Мне следовало слушать внимательно, запоминать, записывать… А я, глупец, думал, что это продлится вечно.
Войдя с балкона в дом, я почему-то вспомнил Иотамовых коней, загнанный в Алазани табун белых аргамаков с поднятыми головами и напряженно вытянутыми шеями. Укрывшуюся за холмами Нислауру… Вдруг меня остро туда потянуло, и я даже удивился, как это раньше не возникало желания махнуть в те края. Я даже смутно не представлял себе, где находится Нислаура.
Спустя два дня желание это окрепло — не давая покоя, оно наполняло меня нетерпением.
Осуществить это желание было не так уж трудно. Но я упорно докапывался до его истоков. Все началось с мыслей о нашей деревне, и это вполне понятно. Но тут вдруг всплыла Нислаура, холмы, Алазани, табун белых коней… Потом пространство постепенно раздвинулось до размеров целого края… Я терялся и разобраться не мог. Пришлось доверить «волненья и страсти» Луке, и он, полушутя, сказал: «А что, дело простое. Поедем, твои волнения успокоим, а там поглядим». Словом, он меня поддержал. А на второй день сам уже рвался в дорогу.
Из Телави мы свернули в сторону Шуа-Мта, где вдалеке, из розового тумана, вырастал Кавказ. Глядя на горы, я делал вид, что этот пейзаж мне давно знаком и я интересуюсь лишь впечатлением Луки.
— С ума сойти! — сказал Лука. — Наверное, имя этому не даст никто.
— Зачем искать имя? «Это» зовется Кавказом — и очень давно.
— Нет, не то. Как назвать чувство, которое охватывает тебя, когда ты видишь Кавказ впервые? Если не ошибаюсь, даже Толстой не смог найти названия этому чувству. Помнишь Оленина, когда он впервые видит Кавказ? Скажи-ка, что он испытывает: радость, восторг, волнение?.. Потрясение? Или нечто другое?
