Но Хома и сам, пожалуй, вскоре до этого докумекал. Потому что однажды прошел он по проспекту Металлургов, сложенной газеткой прикрывая синяк под глазом, но комментариев по этому поводу, как ни пытались что-либо выяснить самые заядлые болельщики, ни от кого не последовало.
Но шут с ним, с Хомой.
С Даней, говорят, было плохо.
В толстяках он никогда не ходил, это ясно, а теперь, долетали слухи, стал и совсем кожа да кости, и лицо сделалось черное. Предлагали ему, начальник команды в завком звонил, сходить в больницу в Омске, но он сказал, все в порядке, пойдет, если что, дома, а какой же порядок, если парня как подменили?
Приближался день возвращения «Сталеплавильщика», и в завкоме решили на всякий случай отправить пока Хоменко в командировку — подальше от греха. Тут как раз случилась оказия, и по профсоюзной линии поехал наш Хома на шестимесячные курсы.
Не Хома, а парень-удача.
Приехали наши поездом.
Встречающих, как всегда, было много, даже, пожалуй, чуточку больше, чем всегда, — кроме родных да друзей пришли еще и те, кто хотел хотя бы одним глазком на Даню взглянуть: как он там?.. Держались эти последние скромней некуда, стояли поодаль, готовые ко всему: и кинуться, если что, к Дане поближе, помахать ему, крикнуть дружеское словечко, а то и по плечу похлопать и простоять в сторонке, не выдав себя, будто пришли они на вокзал совсем по другому случаю. Но все они, конечно, неотрывно глядели на хоккеистов, молча ели глазами Даню и больше были похожи на провожающих траурную процессию. Да так оно и было, как чувствовали! Хоронили сталегорский хоккей...
Даню встречали трое его мальчишек, которых привела на вокзал теща, и встречал старик отец. Вики не было.
И не было ее потом на стадионе, когда игры начались у нас.
Вообще-то, громко сказано: игры...
Не знаю, каким словом назвать то, что происходило теперь у нас на хоккейной площадке. Кошмарный сон... Балаган самого дурного пошиба.
Наши играли настолько плохо, что приезжавшие в Сталегорск команды тоже были не в состоянии показать хороший хоккей — любое мастерство, любая стратегия тонули теперь в царившей на площадке безалаберщине.
И хуже всех, пожалуй, играл наш капитан.
Теперь, выходя на площадку, он больше не перескакивал через борт, а мешковато, поникший заранее, вываливался через калитку и медленно, опустив голову, ехал на свое место к центру. Кончился этот стремительный его косой полет — он не ходил больше кругами, не вертелся, как раньше, волчком, когда неожиданно тормозил, бежал неловко, еле полз, опираясь теперь носками коньков, или стоял, когда игра шла поодаль от него, как в воду опущенный. И падал он теперь некрасиво, и вставал со льда тяжело, и, кажется, впервые, подолгу не поднимался, если сносили его особенно резко. А доставалось ему теперь тоже как никогда, потому что есть, есть, что там ни говори, в спорте, скорее всего, невольная, но злая манера мимоходом «приложить» того, кто явно не в форме, — наверное, затем, чтобы себя почувствовать и сильней и неукротимей.
Единственное, что в нем еще осталось от прежнего Дани, это терпеливое спокойствие, с которым он принимал все, что с ним только ни происходило на площадке. Он не взрывался, не орал на весь стадион, не разбивал об лед клюшку, как это почти постоянно бывало с другими, но теперь это все меньше было похоже на знаменитую выдержку капитана «Сталеплавильщика» и все больше смахивало на обычную понурую покорность — на Даню жалко было смотреть.
Он и раньше был не ахти какой говорун, а сейчас и совсем замкнулся, по улице ходил, сунув руки в карманы и ткнувшись в грудь подбородком, и никто его теперь не окликал, не затрагивал, только провожали, оборачиваясь, глазами.
На работе тоже к нему не лезли, только так, самое необходимое — жалели парни, давали время прийти в себя, что-то, может, решить...
Вики не видно было, говорили, болеет. Детишки гуляли с тещей или с Даниным стариком. Как там у них дома, никто ничего не знал, соседи говорили: в квартире тишина мертвая и повес головы.
Зато какие громкие разговоры шли теперь на трибунах!..
Слышали бы их бедные наши жены.
Вот, говорили, до чего довела Даню баба! Да если бы не она, его давно уже на руках носили в Москве. Из-за нее остался в забытой богом нашей дыре, и вот, пожалуйста, результат. Чего ей, Вике, собственно, не хватало... Так не-ет же, и тут распроклятая их натура взяла свое — ты ей и чего-нибудь остренького подай... И разве все они, бабье, не такие?
Это не шутка: я думаю, что в те дни, возвратясь со стадиона, а то и так, после разговора где-нибудь в курилке или за кружкой пива после работы, не один из сталегорцев, будто бы ни с того ни с сего повышал вдруг голос, разговаривая со своею половиною, а то и припоминал вдруг ей какой-либо старый — она надеялась, давно позабытый — грешок, и недоумевающая половина терялась в догадках: это с чего бы?.. И не один, я это совершенно серьезно говорю, сталегорец сложные какие-нибудь запутанные свои отношения с дамою сердца вольно или невольно поставил теперь в зависимость от того, как и что решит со своими делами Даня.
Бедный Даня!..
Такие раны каждый лечит по-своему, это так, но разве не лучше было бы для тебя забиться куда подальше, чтобы ни одна живая душа не знала, где ты, только какая-нибудь бездомная псина рядом, и побродить в одиночестве, а может, посидеть у раскаленной печурки, отлежаться, не знаю, с неделю беспробудно поспать, но только чтобы в спину тебе ни единого взгляда... Или не дали бы тебе отпуск?..
Да ты скажи только слово, и ребята-охотники на тягушках тебя отвезут в какую-нибудь одинокую зимовьюшку рядом с Поднебесными зубьями!.. А может, стоило бы уехать в другой город — хотя бы на время?
Пронесся вдруг слух, будто старый товарищ Дани, работающий на Шпицбергене, прислал ему письмо, а через несколько дней оттуда пришла и телеграмма с вызовом — заместитель управляющего Арктикуглем тоже был свой, из Сталегорска.
Даня не полетел.
По какой-то там причине календарь уплотнили, игры шли чуть ли не одна за другой, и каждый раз он неизменно появлялся на площадке, сопровождаемый участливыми взглядами всего стадиона... Разве он не чувствовал на себе эти взгляды?
Правда, болельщиков вокруг ледовой площадки лепилась теперь горстка.
Вспомнить былые времена — сколько народу стояло тогда вокруг переполненного стадиона на улице — подняв одно ухо на шапке, слушали, по реву болельщиков или по наступившей вдруг мертвой тишине определяли, кто там кого. А теперь примерно выше пятого ряда уже было пусто — только здесь и там посреди заиндевевшего, давно не топтанного никем железобетона горели маленькие костерки, около которых в минуты особой скуки на стадионе болельщики стояли спиной к площадке — а на что, мол, скажите, пожалуйста, там смотреть?..
Сперва сюда ломились поглядеть, как наши выигрывают, потом, когда перестали выигрывать, любопытно было иной раз взглянуть, в какой форме находятся москвичи — так ли сильны перед чемпионатом мира, как пишут в «Советском спорте»?.. Затем, когда скатились в класс «А», приходили посмотреть на Даню...
Теперь, когда Даня сломался, смотреть стало больше не на что.
Они появились в городе почти неожиданно. Там, в столице, только что учредили новый кубок, и какая-то добрая, видимо, душа вдруг вспомнила о блиставшем еще недавно «Сталеплавильщике» и решила в розыгрыш включить и его.
И вот москвичи неторопливо, словно прогуливаясь, по два, по три человека рядком шли далеко растянувшейся вереницею по проспекту Металлургов, и среди них шагали два бывших наших игрока — тоже теперь столичные жители...
Они пришли на стадион и стали, осматриваясь, у борта. Кто-то открыл дверцу и в меховых высоких ботинках с «молнией» на голяшке вышел на лед, не вынимая рук из карманов, попробовал слегка прокатиться, другой носком потыкал, третий просто понимающе кивнул, и все они вертели головами, поглядывая и на только что расчищенное, с еле заметными полосками снега поле, и на пустые, такие неуютные здесь трибуны, будто целиком сделанные из бетонных лестничных маршей, и на низкое, заметно подкрашенное комбинатовским дымком хмурое небо.
А на них, знаменитых москвичей, с грустным любопытством поглядывали еще не успевшие уйти с площадки, разом переставшие шоркать метлами служители стадиона — сухонькие дедки в облезлых кожушках да в телогрейках, в ватных, пониже спины оттопырившихся теперь, когда дедки разогнулись, штанах, в разношенных валенках... ах ты, эти дедки!.. В далекой молодости терпеливо кормили в холодных бараках вшей и отбивали себе ладони на жарких митингах около первых сталегорских дымов, по двадцать пять, по тридцать годков отстояли потом рядом с кипящей сталью, а на склоне лет, переживши случайно стольких своих товарищей, открыли вдруг совсем иной, словно малых ребят потянувший их к себе сверкающий мир... Собираясь на стадион проситься на работу, надевали пропахшие нафталином шевиотовые пиджаки со всеми регалиями, строго подкручивали усы, значительно посматривали на отражение свое в зеркале, а потом с директором, совсем еще по сравнению с ними мальчишкой, разговаривали подрагивающими голосами и отмахивались отчаянно, когда речь заходила о деньгах — или не хватает, мол, пенсии, в том ли дело?!
