Когда под небывалый свист шагали они гуськом по черной резиновой дорожке, то последний походя, срывая зло, шлепнул клюшкой пониже спины стоявшего боком рядом с дорожкою Володю Минаева, и тот, обиженно моргая, сперва секунду-другую смотрел в спину уходящим, а потом сделал шаг и легонько хлопнул обидчика по спине. И тот не удержался и шлепнулся, и вслед за ним, так же как стоящие рядком доминошные кости, стали валиться шедшие впереди.
Как он, этот последний, бросился потом на Володю!
Мальчик!.. Да ты хоть узнай сперва, кто такой Володя Минаев. Ты еще проситься не умел, а он уже привез из Мельбурна «серебро», он чемпион мира по классике был. Мальчик, ты домой вернешься, сходи в библиотеку при своем клубе, полистай-ка газетки, ты журналы тех лет посмотри, тогда о нашем Володе много печатали — и как он западного немца положил, и как иранца, и турка, а я тебе пару слов о том, чего не найдешь в газетах: ты знаешь, как наш Володя, этот добряк и выдумщик, и один раз, и два, и потом уже всякий раз бросал на лопатки знаменитого Гамрикадзе, ты знаешь, мальчик, что у Гамрикадзе от Володи началась потом аллергия — это повышенная, мальчик, чувствительность при обонянии, при осязании, при общении, одним словом, с теми или иными явлениями из окружающей нас среды... Так вот о них двоих: Гамрикадзе в своей надменной, как у многих кавказских борцов, манере, проведя прием или просто отпуская противника, поворачивался к нему обычно спиной и уходил к краю ковра, не торопясь и при этом чуть морщась. И вот однажды, когда он уже уходил, но еще не успел поморщиться, Володя быстренько вскочил, сграбастал его сзади и швырнул на лопатки — он ведь месяц перед этим отрабатывал в Сталегорске свой особый прием, который в кругу друзей назвал: «наказать фрайера».
А потом был следующий чемпионат страны, и Володя, боровшийся с Гамрикадзе, сделав бросок, сам повернулся к сопернику спиной и медленно пошел от центра ковра...
И теперь вскочил, словно пружиной подброшенный, Гамрикадзе бросился к Володе, а Володя сделал только одно движение, и тот снова был на лопатках.
Потому что к этому времени наш Володя уже хорошенько отработал изобретенный им контрприем: «наказать хама».
Это тебе только так, мальчик, для затравки, а у Володи вообще и светлая голова, и руки золотые, он бы уже, знаешь, где сейчас — клюшкой бы его уже не достать, — если бы не общая наша беда, если бы хоть чуть поменьше друзей... За что же ты его сейчас? Только лишь потому, что это не сладко, вспыльчивый мальчик, проигрывать? А как же тут мы — всю жизнь, считай, в проигрыше — и живем!
Нет-нет, маленький, надо уметь проигрывать, это, скажу тебе, тоже великое искусство, может быть, еще большее, чем искусство победы... А ты думал, Даня наш окончательно расписался, ты думал, в лед носком канадского ботинка потыкал — и это уже и все?..
Нет, мальчик, ты, наверное, просто не жил в таких, как наш, городах.
Мальчику на запястье руку в перчатке положил стоявший рядом начальник городской милиции в погонах полковника и в высокой серой папахе. Без всякого намека, но очень вовремя негромко сказал: «Вы свободны».
Мальчик паинька оказался, не то что наши болваны — говоришь ему, а от него что от стенки горох.
Но вынесся из раздевалки ушедший первым один из молодых тренеров.
Полковник наш — дядька и правда деликатнейший, но, когда надо, и холодный как лед, — учтиво пальцы поднес к краю папахи:
— Полковник Стрелковский. Позвольте заявить, видел собственными глазами. Придется свидетелем, если что...
И так же учтиво взял тренера под локоть, уходя с ним в глубь стадиона и переводя разговор уже на погоду — он ведь еще и большой дипломат, наш Стрелковский.
Зная, однако, любимый город, которому он отдал не один десяток лет, полковник потом совершенно один — без какого-нибудь хоть завалящего старшины — как бы в глубокой задумчивости, руки за спиной, прогуливался около автобуса, в который садились гости. И ослепительно белая его «Волга» чинно следовала потом за автобусом на край города — почти до самых комбинатовских дач. Но это уж так, больше ради приличия, потому что в тот вечер в нашем городе ну просто не могло ничего такого случиться — разве социологи наши даром едят свой хлеб?
Да тут и академий заканчивать не надо, чтобы понять: до того ли нашим болельщикам в эти счастливые минуты после победы?..
Опять валами по заметенным улицам катили оживленные толпы, над которыми подрагивающим на морозе парком носился радостный разговор и носился смех, опять перестраивались на ходу, чтобы стать один к другому поближе, взять за локоть или просто потереться плечом, опять забегали вперед, чтобы друзей своих увидать всех сразу и всем сразу что-то такое сказать и всем улыбнуться.
— Ну, эти совсем в конце расклеились!
— Обиделись мужики.
— Что ты — налились!..
— Сталегорск надолго небось запомнят.
— А видели, как Даня своих-то щенков школил?
— Даня — капитан, какой разговор!
— А маленький этот, маленький!
— Серега?.. Куночкин?
— Не растерялся — закатил-таки!
— Это Данина надежда, мужики...
— А слышали, братцы, что Сюня хочет вернуться?
— Чего это он вдруг?
— Да после проигрыша сегодня, после проигрыша!
— Старики, говорит, здесь, а там пацаненка оставить не с кем, в садике, говорит, болеет...
— Взял бы тут молодежную!
— А институтская команда?.. А детская? Или тренировать у нас некого!
— Вот он и говорит.
— Хватилась бабенка, когда ночь прошла, — этот Сюня!.. Чем раньше думал?
— Да нет, он парень ничего...
— А никто не говорит, пускай едет, разговор к тому — зачем уезжать было?
— А ведь можем, мужики, если возьмемся?! Ведь можем же!..
— Да, эти сегодня совсем в кусках были...
— Жалко смотреть.
— Чего там жалко — почаще бы!
— Вот погоди, оклемается наш Елфимыч, срастется у него ключица...
— И тут же заберут его в Новосибирск.
— Теперь не заберут. Этот сезон отыграет.
— Конечно, если бы нас не грабили... какую можно команду!
— Подожди вот, молодежная тройка заиграет.
— А Кряк вернется из армии?..
— Ну вот, а к этому времени и этот пацаненок из детской подрастет... Миронов, как его?.. Мирнев? Видели пацаненка?
— И ты не видел?.. Ну, за такого игрочка!..
— А подожди, Серега Куночкин войдет в силу.
— Если опять не отберут. Думаешь, его уже не заприметили? Эге!
— А все-таки уделали сегодня пижонов!
— Наука будет. Думали, тут лаптем щи до сих пор...
— А давай-ка прибросим, мужики, какую можно команду, если всех наших...
И среди всеобщего этого ликования такая вдруг сердце сжала тоска!..
Что ж, что мы выиграли сегодня? Завтра мы опять непременно проиграем, ведь мы обречены на это — проигрывать. Радость эта сегодняшняя как дождь в пустыне. Пьем воду, плещемся в ней, разбрызгиваем, а она уже уходит и уходит в песок. Когда еще бог пошлет?..
Однако нынче наш день.
Ведь если мы у тебя, Москва, не будем выигрывать, кого ты от нас потом возьмешь, что ты от нас получишь, у кого потом выиграешь сама?
Сегодня наш день.
Пускай нам завтра таких навешают, что и с собой не унесешь, не в этом дело — неужели у каждого только затем в руках клюшка, чтобы, и верно, пустили поближе поглядеть, чья возьмет?
Следующий день был воскресенье.
Утро выдалось ясное, с крепким морозцем, но то ли ночью опускалась на город летучая, почти мгновенная оттепель, а то ли начали еще в третью смену, сразу после выигрыша, подтапливать мужички на комбинате — деревья по проспекту Металлургов стояли все в куржаке и чугунные решетки были оторочены глубокой пушистой изморозью. Под этими деревьями мимо этих решеток неторопливо шел рядом с женою своею Викой капитан «Сталеплавильщика» Витя Данилов, а впереди них, обгоняя один другого, чтобы первым поспеть к накатанной посреди тротуара коротенькой ледяной дорожке, бежали трое мальчишек. Отец не спускал с них глаз, а маленького иногда и вовсе около себя придерживал, взявши за концы шарфа под воротником шубки, поэтому снова иной раз не замечал поднятых в приветствии рук, но сегодня Вике не приходилось толкать его в бок, потому что все, кто приподнимал руку, тут же дружески окликали: «Витек!..», «Данька, чертяка!..», «Виктор Иваныч!..»
Город все понял и принял все как должное.
Это не шутка: многие из тех, кто вышел в то утро из дома прогуляться один, увидев Даню с Викой да с ребятишками, извинялись перед друзьями, с которыми уже начали было соображать, как повеселей провести остаток выходного, возвращались под каким-либо предлогом домой и там говорили ворчливо не понимавшим, откуда вдруг свалилось такое счастье, своим женам: «Такое утро, а ты, понимаешь, с детишками дома! А ну-ка, собирайтесь на улицу, сидите тут в духоте... Да одень парнишку получше, куда ты за старое пальтецо, или нового нету, все б они экономили — нечего, понимаешь, прибедняться!..»
И вышагивали потом по улице с отвыкшей ходить под руку женою рядом, и тоже поглядывали на детишек, и думали о Дане, и думали о себе: мало ли что кому приходится в жизни проглотить, может, в том-то и штука, как ты это проглотишь?
