Жизнь его прошла разнообразно. Он испытал давление многих учений и социальных систем современного Китая.
В буддийском монастыре он заполнял опросный лист испытуемого:
«1. Имя. Характер. Величина рта.
2. Не перечил ли ты родителям?
3. Не слишком ли ты молодой? Если нет, то не слишком ли ты старый?
4. Не слабосилен ли ты настолько, что не можешь прогнать ворону? Не жуликоват ли ты? Не вездесущ ли ты? Не принадлежишь ли ты к существам призрачным? Не из числа ли ты имеющих один ноготь? Не глуп ли ты? Не ведешь ли ты общения с еретиками?»
На фабрике Куроси, вздорного циника, имевшего особую систему воспитания рабочих, Лю Хэ-дин заполнял опросный лист зачисляемого:
«Не требователен ли ты? Не прожорлив ли ты? Не будешь ли докучать администрации просьбами? Не привержен ли ты к Товариществу? Не убийца ли ты? Не член ли ты профсоюза?»
В городской тюрьме, куда он был посажен за участие в стачечной пятерке, Лю Хэ-дин отвечал на вопросы острожного канцеляриста.
— Рабочий ли ты?
— Да.
— Китаец ли ты?
— Да.
— Может быть, ты заговорщик?
— Нет.
— Ты коммунист?
— Да.
Вместе с ним в камере сидели шестнадцать крестьян из Цзы-Ма, вшивых, исчесанных и пораженных несчастьем. Они были арестованы японскими властями за укрывательство преступников. Крестьяне повторяли в течение долгих часов одни и те же жалобы, состоявшие из слов: «Я никого не видал», «я ничего не слышал», «я ничего не знаю», а старший из них бормотал песню, созданную поколением крестьянских повстанцев:
Мне выбили передние зубы
За то, что я скрыл товарищей.
Мне спилили правое ухо
За то, что я отвечал непочтительно.
Потом мне подрезали мышцы,
И я, наверно, умру.
Но все это не имеет значения,
Так как женщины рожают новых людей.
Просидев в тюрьме одиннадцать месяцев, больной и разбитый, он отправился на юг и провел восемь недель в Советском Китае. Он видел приречные города, занятые частями красного командира И Фу. Это было летом 1931 года. Над дорогами подымалась соломенная пыль. У дома второго управления часовые охраняли арсенал. Здесь лежали пулеметы, чугунные пушки и пики для войны, мотыги для уничтожения межей, спички для поджога помещичьих домов. Перед базаром торговцы солью, опасаясь репрессий, вывесили красный транспарант: «Десять тысяч лет рабочим, крестьянам, солдатам! Священный дух Маркса и провозвестников революции». Пленум Совета собирался в помещичьем саду, В городе было много неизвестных людей. Прикрывшись рогожами, они спали на дорогах. Из трактирного переулка стлался дым бобового масла. Горы, дальние ворота, бедный городской храм, как всегда, замыкали горизонт.
На краю города происходили встречи и прощания. Мать расставалась с сыном, и он говорил ей:
— Я выйду, спросив твоего разрешения, в холмы, чтобы явиться в штаб красного отряда.
В Китае есть песни, описывающие прощание сына и матери:
Я твой самый скверный сын,
Твой ничтожный и младший сын.
Нынче в пять часов вечера
В горы ухожу один.
— Вот тебе рис и консервы, — говорит мать, — бойся лихорадки, избегай непочтительности со стариками.
Мой великий и умный сын,
Непреклонный верный сын, —
Ты на всей угрюмой земле
Живешь у меня один.
— Ты будешь храбрым красным солдатом, — говорит она.
В меховой военной шапке,
В ватных стеганых штанах.
Ты пройдешь перед врагами,
Все узнают, что бесстрашный.
Умный, молодой солдат —
Это сын мой.
Простился с матерью. Удаляется. Становится маленьким. Удаляется. Несколько часов он виден на склоне долины, пока не исчезает, сливаясь с уступчатой линией гор.
Лю Хэ-дин говорил о Китае, забрасывая нас криками и словами. Иногда он не все мог рассказать, тогда он вырывал листок бумаги из блокнота и чертил, вертикально, как кистью, работая пером, рисунки, поясненные надписями сбоку.
Вот как выглядел город.
— Здесь горы. Здесь храм, — говорил он и рисовал. — Вот из-за поворота выходит отряд китайской Красной армии. Запевалы идут по бокам. Вот эти повязки желтого цвета. А вот песня, которую они поют:
Млечный Путь тонет и блеск луны открывает.
Горнист на границе всю ночь тоскует.
О, как быстро летят тучи! По дороге тянется мусор.
Северный ветер дует, провожает.
Старина уходит, новое приходит.
Здесь был выгнутый мост, который потом, отступая, сожгли. На площади шелковые знамена, лозунги и фонари, — Лю Хэ-дин подвигает лист бумаги и проводит черту. — Вот городская свалка. За скалой виден край помещичьей крыши, дом сожгли для страха, остались службы. У скалы был похоронен И Фу. Один человек сделал надпись на могиле. По-китайски это составляет пять слогов в строчке.
Я схоронил его, но положил
Не к устью Ян-Цзы мертвой головой.
Но сердцем к западу, лицом к Москве,
Под высокой разросшейся травой.
Потом этот камень разбили.
Здесь были дети, пугавшие местных кулаков, трубя в охотничьи рога и вывешивая красные флаги на деревьях. Отсюда шли генералы. Здесь были мы.
Так рассказывал нам Лю Хэ-дин и проводил черты на бумаге.
Во время занятия Чан Ши он попал в плен к гоминдановским милитаристам и бежал. Он плавал на американском теплоходе «Доллар-Президент Лайн» и был кочегаром.
Мы ехали в открытой партизанской повозке вдоль линии границы. По туманным ложбинкам катились узкие ручьи. На полях переселенческого колхоза были видны кони, плуги и машины. Под нами лежало озеро Ханка — большой желтый водоем, по которому вдоль берега двигался дозорный катер. Навстречу нам по дороге разворачивался красноармейский отряд. Мы слышали шаги, слова команды и приближающуюся песню:
Над Иманом, над Иманом,
По долине Сулунзейской
Шел болотом, шел туманом
Батальон красноармейский.
— Ты откуда? — Я с Кубани.
— Что там нового в станице?..
— На Кубани жито сняли.
Парень сватался к девице.
— Ты откуда? — Я с Урала.
Там всю ночь гремят машины.
Там бессонные бригады
Рушат горные вершины.
— Ты откуда? — Я с Кавказа,
Шелком мечена рубаха —
Я джигит советской власти
С лугового Карабаха.
— Я из славного Кузнецка,
— Я из гордого Дзержинска.
— Я пастух советской власти
Из холмов Баталпашинска.
— Я пришел нести винтовку,
Целить пулей непреклонно
Из пшеничного колхоза
Белгородского района.
Под горой пылит колонна —
Блещут спицы самокатов.
— Ты откуда? — Я — Коломна!
— Я — Воронеж! — Я — Саратов!
Мы поравнялись с отрядом, слушая перекличку городов, разговаривавших в походной песне.
В 1923 году в Бюллетене Монгольского телеграфного агентства было напечатано короткое сообщение:
«Арестован и расстрелян известный лама Бадмачжаб, называвший себя Бадма-ламой. Не то монгол, не то астраханский калмык, побывавший в Тибете, не чуждый европейской культуре, в 1912 году взявший приступом целый город на западе страны, этот человек впоследствии выродился в обыкновенного уголовного преступника, убийцу и врага народной революции. Разбойничая в отдаленных малодоступных областях, Бадма-лама наконец пал жертвой своих же интриг. В Урге ожидается доставка головы и сердца преступного монаха».
Мы просматривали комплекты Бюллетеней МОНТА и заинтересовались этой столь сжато изложенной биографией. Вот что нам удалось узнать о Бадма-ламе.
Тридцать лет тому назад бурятский ученый Таболонов путешествовал по Монголии в поисках орхонских, надписей. Он выехал из Урги, ночевал в почтовых юртах на западном тракте и добрался до уединенного степного урочища. Здесь он решил сделать привал, чтобы привести в порядок коллекции.
Он двигался по стране конным обозом с четырьмя проводниками и с молодым препаратором, иркутянином Санжеевым. Днем обоз ехал медленно и часто останавливался, когда проводник обнаруживал близ дороги следы укреплений, степные курганы или камни, косо стоящие среди поля. Ученые расспрашивали встречных пастухов о кладах, найденных в земле, о пещерах, скрывающих человеческие кости.
