– Здоровый я, Карасик! Ох, здоров, как бугай! Чего это у меня там на спине? Не чирий?
– Да нет там у тебя ничего, натерто немножко. Ложись. Хватит любоваться.
Карасик уже лежал. Репродуктор на столе выволакивал из шорохов и тресков далекую мечтательную мелодию. Антон лег.
– Где у тебя свет тушить?
– Там, у дверей.
Антон босыми ногами зашлепал к дверям, повернул выключатель, плюхнулся в постель. Постель затрещала. Оба закурили, хотя по уставу коммуны запрещалось курить перед сном в комнате. В темноте попыхивали папироски да слабенько светилась контрольная лампочка приемника. И друзья говорили вполголоса, как говорят ночью друзья.
– Ну как, Женюрка, жизнь двигается?
– Хорошо, Тоша… А вот теперь и ты еще… Совсем здорово.
– Я вижу, ты у них авторитет тут.
– Да уж ты смотри, Антон, не подводи. У нас ведь с разбором принимают.
– Будь спокоен, со мной на мели не будешь… А народ у вас ничего, ладный. А играют как? Терпимо?.. Ничего, со мной не проиграют… – Антон сел на кровати. – Женька, а помнишь, как с Тоськой тогда? Вот дураки были!
– Еще бы! Раю помнишь? Как мы ей письмо из братской могилы писали…
И все теперь показалось им таким смешным, что они начали хохотать. И, чем больше они вспоминали, тем пуще их разбирал смех. Они катались по кроватям и, чтобы не будить соседей, утыкались головой в подушки. Они успокоились наконец, нахохотавшись до изнеможения.
– Уф…
– Ф-фу-у…
Некоторое время оба лежали тихо.
– А ты видел, как Настя на меня смотрела? – спросил вдруг Антон.
– Разве она смотрела?
– Факт смотрела. Классная девушка!
– Покойной ночи, – сказал Карасик.
– У вас всех только подход к ней неправильный…
– Покойной ночи, – повторил Карасик.
– Тут надо очень тонко подходить, – продолжал Антон. – Например…
– Я говорю: покойной ночи.
– Ну, черт с тобой, спи!
Вновь наступила тишина. По потолку ходили отсветы проносящихся фар.
– Эх, я и рад, Женька, что мы с тобой опять оба – два вместе!
– Да это здорово, действительно!
Они слушали далекие, затухающие удары башенных часов.
– Гуд найт, – сказал репродуктор. – Гуд найт эвери боди, гуд найт.
– Это в Лондоне, Биг-Бен бьет полночь, – сказал Карасик.
Антон молчал. Луна продралась сквозь тучи. На окне холодным голубым блеском зажегся глобус. Антон засыпал. Опять прошла перед ним ослепительная витрина путешествий. Пальмы, чайки, корабли. Ветром Атлантики, Европы дуло из жерла репродуктора. Бронзовые облака поднимались над башней Эйфеля. По ней взапуски бежали огненные электрические буквы: Кандидов… Kandidoff…
Карасик услыхал хрип к подсвистывание. Они заглушали тихую музыку. Карасик выключил приемник. Но порхающий хрип и легкий свист продолжались. Это уже всхрапывал Антон.
Карасик сел на кровати и, нагнувшись, старался рассмотреть в белесом лунном сумраке лицо Кандидова. Вдруг Антон зашевелился, замотал головой на подушке. Карасик услышал его бормотание.
– Именем особого… полный ход, – бормотал Кандидов. – Давай не задерживай…
«Счастливец, – подумал Карасик, – какие ему сны снятся!»
Скоро все спали. Только неутомимая мама Фрума, спустившись в кают-компанию, продолжала переставлять стулья, сметать крошки со стола. Затем она принесла рваные штаны Фомы.
– Ох, эти комсомольцы, рабфаковцы, допризывники! – ворчала она. – Так изуродовать штаны! Да приличный бы человек в такие штаны ни ногой.
Она принялась чинить и штопать продранный зад спортивных бриджей, в которых Фома тренировался в хоккей.
– Хорошо бы натянуть на что-нибудь штаны.
Мама Фрума поискала глазами по комнате. Потом она увидела глобус, взяла его, зажала подставку между колен и натянула на пегий шар рваные штаны. Она подсела поближе к приемнику и, чтобы не будить коммунаров, выключила громкоговоритель, вставила вилку штепселя и надела на голову скобу с наушниками.
– Послушаем, что новенького, – сказала она тихо. – Интересно знать, какая завтра погода… Ну конечно, мне же везет. Стоит только начать слушать, как там говорят: «На этом мы заканчиваем нашу передачу». Что такое? Ага! «Будем вести опытную передачу изображений». Что такое? «Смотрите портрет Льва Толстого».
В ушах ее раздался ровный, гудящий треск пробной телепередачи.
– И это у них называется Лев Толстой! – Мама Фрума с досадой сорвала наушники.
Антон стал жить в Гидраэре. Карасик показывал ему Москву. Он таскал его за собой по улицам, выводил на только ему одному известные пункты, откуда открывались, по его мнению, особо замечательные виды на Кремль, на город, на небо столицы. Доставал Антону билеты на лекции. Антон терпеливо слушал лекции: «Новое в химии», «Психоанализ и мораль»… Потом Карасик предложил Кандидову пойти вместе с ним на большой литературный вечер в Политехническом музее.
– Это опять фиолетовая вобла будет? – спросил Антон.
– Дурак! – сказал Карасик. – Маяковский выступает.
Антон пошел, иронически усмехаясь. Он с недоверием ждал начала, но Маяковский поразил его с первого мгновения. Великий поэт вышел на эстраду, двинул стол, разметал стулья. Он не обращал внимания ни на аплодисменты, ни на шиканье. Он легко и уверенно распоряжался на эстраде. Все на нем было добротно. Антон сидел близко и видел крепкие ботинки на больших ногах. Фигурой поэт мог бы посоперничать с Кандидовым. Когда же, обведя зал глубокими своими глазами и медленно разжав большие, сильные губы, поэт потряс зал артиллерийской мощью своего голоса, Антон замер на месте.
Маяковский читал стихи, разговаривал с аудиторией. Он громил, отшучивался, негодовал. Оппоненты пытались что-то вопить с места. Поэт глушил их своим голосом. Он прочно стоял на дощатой эстраде, мощный, красивый, легкий в движениях. Колкости летели в него со всех сторон. Он мгновенно парировал самый неожиданный выпад и топил оппонента в грохоте оваций, в хохоте и в восторгах всей аудитории. «Вот так надо стоять в воротах», – думал Антон, не сводя уже влюбленных глаз с Маяковского.
И поэт показался Антону непревзойденным голкипером, уверенно стоящим в воротах, непробиваемым, готовым с блеском и силой отбить любой удар. Когда же он узнал от Карасика, что первый журнал Маяковского назывался «Взял!», то был совсем ошеломлен. Взял!.. Ведь это же возглас вратаря, берущего мяч. Взял! Это восторженный крик зрителей на трибунах стадиона.
В тот же вечер Антон попросил у Карасика несколько томиков Маяковского и читал их всю ночь напролет. Да, вот таким надо быть и в голу – таким несокрушимым, яростным, знаменитым и великолепным.
Зимой Антона тренировали в хоккей на катке. Весь закованный в хоккейные латы, в огромных перчатках, в широчайших наколенниках, он был похож на снегоочиститель. В розыгрыше по хоккею команда не участвовала. Антона тренировали лишь для того, чтобы отточить его реакцию на мяч. После тренировки обычно приходила Настя, надевала ботинки с коньками. Антон бережно держал ее маленькую ногу в своих лапищах, помогал укреплять коньки. Потом, взяв друг друга за руки, крест-накрест, они разгонялись легкими рывками, влево – вправо, влево – вправо. Они неслись по кругу. Лед звенел, матовое зеркало катка, казалось, начинало вертеться, как чертово колесо. Настя теряла лед под ногами. Ей казалось, что она летит по воздуху, что сейчас ее вышвырнет за кромку, за сугроб.
– Будет! – умоляюще говорила она.
– Еще немножко…
– Хватит!
– Еще круг…
Потом Антон внезапно заворачивал – из-под ног его высекалась снежная пыль, и Настя всей силой разбега прижималась к его плечу. Он доводил ее до скамеечки.
– Ух! – говорила Настя, тяжело дыша. – Я не буду больше кататься с вами.
Но на другой день она опять приходила, и опять звенел лед, сверкали лезвия, и крепкие руки Антона не давали ей вырваться за бешено вертящийся круг.
Раз они сидели на скамейке у ледяной дорожки. Сзади стоял снежный болван с метелкой трубочиста, традиционно воткнутой в бок, с угольными глазами и замерзшей морковкой вместо носа. Они сидели спиной к снеговику и болтали. Это была обыкновенная дурашливая болтовня, которая кажется очень нужной, совершенно необходимой двоим, но всегда будет глупа и смешна третьему.
– О вас уже кругом поговаривают, Антон…
– И о вас поговаривают.
– Ну, что там обо мне!
– Гордая вы, говорят.
– Ерунда это, – сказала Настя, царапая концом конька лед. – А вы не скучаете у нас?
– Признаться, скучаю.
– О Волге?
– Нет, не о Волге. У меня тоска местная.
– Ну? Уж не влюблены ли?
– А что ж, – вздохнул Антон, – разве за это у вас в Москве милиция штрафует?
