— Может, не нужно? — робко возразил я.
— Здесь где-нибудь есть больница?
Я уловил огонек надежды в базановских глазах.
— А если аппендицит?
— В Москву его!
Это снова сказал не Базанов — кто-то из окружающих. Лицо Виктора мелькало уже во вторых, в третьих рядах. Он жадно оглядывался, смотрел на небо, на цветущие одуванчики, рассеянно улыбался и время от времени озабоченно поглядывал в мою сторону.
— Вы идите, — распорядился Крепышев. — Чего здесь стоять всем?
— Да, — сказал я, — не обращайте внимания.
Водитель нашего автобуса предложил Гарышеву подкинуть его к шоссе, чтобы найти машину. Гарышев залез в пустой автобус, и они уехали. Остальные отправились осматривать окрестности. Крепышев остался.
Я сидел на обломке какой-то плиты. Слабость была во всем теле. Болел живот. Подташнивало.
Потом меня вырвало, но легче не стало. Все горело внутри. Голова раскалывалась, точно кто-то ударял по темени топориком. Прицелится, взмахнет, ударит. Потом еще и еще раз.
Автобус вернулся без Гарышева.
Каждые десять минут меня рвало, покуда не вывернуло наизнанку. Помирал я. Рвать уже было нечем. Начался озноб. Крепышев снял куртку, накинул мне на плечи.
— Потерпи.
— Куда я поеду в таком виде?
— В Москву. Один здесь, что ли, останешься? Да и нам далеко передачи тебе возить, — шутил Крепышев. — Ел-то сегодня что?
— Только чай.
— Это аппендицит.
Когда на дороге показалась машина, я был уже совсем хорош. Краше в гроб кладут.
Подъехал пикап, из него вышли двое. Крепышев подошел к ним. Водитель пикапа вдруг заупрямился:
— Я бы с удовольствием. Времени нет. Слишком далеко.
— Ты посмотри на него!
Видно, на шоссе они не обо всем договорились. Гарышев не сказал, что нужно везти в Москву.
— Ты ж говорил: в больницу.
— В больницу, в больницу. В Москву. У него там жена и трое детей.
Трое детей поколебали волю водителя.
Я по-прежнему корчился на земле, накрытый крепышевской курткой. Жизнь постепенно покидала меня, а мужчины рядом продолжали спорить.
— Пять рублей, — торговался Крепышев.
— Не могу. Поймите вы…
— У тебя дети есть?
— Что?
— Хорошо, десять.
Водитель направился к машине.
— Поехали, — подмигнул Крепышев.
Меня взяли под руки и загрузили в машину. Гарышев сел рядом с шофером.
— Вместе поедем, — сказал Крепышев.
— Зачем?
— Если тащить придется.
— Ничего, сам дойдет.
Они говорили обо мне, как о неодушевленном предмете. Обсуждали технические детали.
— Давайте, — торопил водитель, — я спешу.
Крепышев устроился подле меня. Машина тронулась.
Через несколько лет мы еще раз оказались рядом, на заднем сиденье автомобиля. Только ехали не в больницу, а в капустинскую мастерскую.
Меня оперировали в тот же день. Это был действительно аппендицит. Гнойный. В самый раз приехали. Могли бы и опоздать.
Ни Крепышев, ни Гарышев не навещали меня в больнице. Зато Базанов как-то прислал яблоки и записку, которую я храню до сих пор.
«Алик! Как самочувствие? В нашей жизни все так быстро меняется. Будто только вчера мы ездили в Переславль. До сих пор нахожусь под впечатлением. Старое искусство кажется иногда потрясающе современным, а научная работа пяти-шестилетней давности часто воспринимается как анахронизм. Может, мы всего лишь труженики газеты, которую никто не читает уже на следующий день? На работе все тебя ждут. Когда собираешься выписываться? Выздоравливай поскорее.
Твой В. Баз.».
Я даже разволновался. Тут же принялся сочинять ответ. Базанов меня не забыл. Он был рядом, внизу, в вестибюле, вместе с родственниками других больных. Я спешил закончить ответ к возвращению нянечки, разносящей передачи. Благодарил за яблоки, за внимание.
Нянечка принесла мою записку обратно. Базанов ушел, не стал ждать.
«В нашей жизни все так быстро меняется», — писал Базанов. Мне же казалось, что в ней ничего не меняется, что она однообразна до одури.
Было время, когда меня преследовала навязчивая мысль о счастье. Молил судьбу дать его мне, а там — будь что будет. Только в молодости можно так смело закладывать душу судьбе, у которой, к сожалению, прекрасная память. Рано или поздно она вспоминает о зароке, и тогда приходится платить.
Когда-то казалось, что все мое счастье заключено в Ларисе. Я думал о ней непрестанно, сходил с ума, она снилась мне по ночам, преследовала всюду. За счастье с ней я готов был заплатить жизнью. Когда появилась Светлана, я уже боялся думать о ней так, а просто взял за руку и привел в свой дом.
Я сделался настолько мудрым, что мог теперь все объяснить, все оправдать. Одно — тем, что жизнь меняется слишком быстро и мы не поспеваем за ней. Другое — отсутствием перемен.
Обвиняя «железную пятерку» в причастности к тому, что случилось с Базановым, я вспоминал, как эти ребята везли меня в больницу в Москву, пока Базанов наслаждался красотами древнерусской архитектуры. Стараясь быть объективным, чувствовал, что несправедлив к тем, кого пытался судить. Карты путались, я перестал понимать связь событий, потерял способность отделять причины от следствий. В голове воцарился хаос, а в душе — смятение и растерянность.
Я вновь хотел ощутить волнение, которое испытывал десять лет назад при встречах с Ларисой, но там, где могло сохраниться чувство, остался лишь пепел, пустырь. Я надеялся увидеть воочию, как погибает мир, потерявший творца, выдающуюся личность, но не заметил никаких перемен, кроме одной: краски пожухли, изображение стерлось, стало невыразительным.
С этого, собственно, и началась другая моя болезнь.
Сначала она сказала:
— Моя фамилия Брыкина.
И только потом назвала свою девичью фамилию: Касандрова.
Верочка Касандрова, в замужестве Брыкина. В тот памятный день, в пятницу, я впервые услышал ее имя, впервые увидел ее. Надо же было так распорядиться судьбе, так подогнать вплотную события, чтобы именно теперь произошла эта встреча Базанова со школьной любовью, отодвинутой двадцатипятилетием взрослой жизни в зазеркальную, миражную даль. Прорицательница, колдунья, бывшая москвичка, рядовая сотрудница одного из сотен научно-исследовательских институтов, забравшихся в самые отдаленные уголки, получивших самые невероятные названия, явилась в тот день к Базанову под каким-то невинным предлогом. Стареющая кокетка, она пришла, видимо, лишь затем, чтобы одним своим появлением напомнить о том четверть века назад, в минуту девчоночьего торжества, сорвавшемся с ее губ пророчестве, которое только и могли породить куриные ее мозги:
— Ты плохо кончишь, Базанов.
И это говорила будущему профессору и научному светиле девчонка, примечательная лишь смазливой мордочкой! И почему-то ведь не пришло ей в голову сказать: «рано». Или: «глупо». Или как-то еще. Она сказала: «плохо». Такие вещи не забываются. Такое определение невозможно спутать.
Она явилась неожиданно в обличий старой школьной приятельницы, пораженной встречей, растерянная, растроганная. Она светилась радостью и, еще не узнанная, заискивала перед Базановым, ибо теперь стало совершенно ясно, кто есть она и кто есть он, и никем другим они уже не могли успеть стать.
— Вера? — Базанов отпрянул, точно у него перед носом прогромыхал грузовик. — Вера! — воскликнул он. — Верочка!
Он взял ее за руки, долго тряс их. Казалось, все его прошлое, детство и юность, все лучшее, что в них было, разом предстало перед ним в образе этой изрядно потертой жизнью командированной крашеной блондинки с перепачканными помадой зубами.
Имело ли значение название города, откуда она приехала, и организации, направившей ее в наш институт, количество детей, профессия мужа? Имело ли все это значение в сравнении с тем фактом, что на моих глазах профессор вновь превратился в мальчика, стал лепетать что-то бессвязное, то есть опять стал сумасшедшим, хотя и несколько иным, менее буйным, чем тот, которого минуту назад я видел в кабинете Январева?
— Познакомься, Алик, это Вера, мы учились в школе. Представляешь, какая неожиданная встреча! Что мы стоим? Пойдем ко мне.
Моя попытка незаметно исчезнуть не удалась.
— Все спешишь, спешишь…
— Работа, — сказал я.
— Никуда твоя работа не денется.
Он снова удерживал меня, будто боялся теперь остаться наедине со своим прошлым. Мы вошли в базановскую комнату.
— Снял бы нас, Алик. Пожалуйста.
— К сожалению, пленка кончилась.
— Ты ведь не сегодня уезжаешь? — обратился он к Вере.
