Дарья чувствовала себя нездоровой и жаловалась на боль в пояснице. В Алызове, куда недавно ездила, акушерка сказала, что роды будут тяжелые. Советовала обязательно приехать родить в больницу и ни в коем случае не звать повитух.
Смутную тревогу испытывал и Алексей. Всячески старался оберегать жену, исполнять самые малейшие ее желания, а главное — ничем не волновать. Правда, все это ему удавалось плохо, потому что времени совсем не было. Приходилось видеть Дарью или поздно вечером, или рано утром.
В полночь пришел Афонька. Он разбудил Алексея, взял у него ключи и передал, что Скребнев просил прийти к церкви. Дарья опять принялась отговаривать Алексея.
— Да нет же, не пойду. Спи знай.
Дарья снова заснула. А он, полежав некоторое время, тихонько встал, осторожно собрался и неслышно вышел на улицу.
Тьма. В избах ни огонька. Ни ветра, ни вьюги. Тихо в улицах. Только снега, одни снега! Навалены сугробы у изб и мазанок, лежат они на соломенных крышах, и даже стекла окон подернуты мохнатым льдом.
Проходя мимо церкви, Алексей посмотрел на нее и пошел в сельсовет. Зажег лампу, поставил в простенок, чтобы свет не виден был с улицы, и уселся за стол, но не просидел и минуты, как потянуло глянуть, что же они там делают.
Вышел в сени, прислонился к притолоке и напряженно стал присматриваться к церкви. Но там во тьме никого не было видно.
Снова вошел в сельсовет, продул в мохнатом стекле волчок и уставился в него. Но стекло быстро застывало.
В сенях послышались шаги. Вошел Илья. Голова укутана башлыком, в руках мешок, набитый чем-то увесистым и громоздким.
— Садись, — указал Алексей на табуретку. — Что там?
— Работают, — усмехнулся Илья.
— Как ты полагаешь, зря взялись?
— Теперь поздно думать. Взялись, надо кончать.
— Что же, помочь им хочешь? — указал Алексей на мешок.
— Делать, так делать сразу.
— Я решил не ходить.
— Управимся без тебя.
Кузнец ушел. Алексей проводил его из сеней, посмотрел вслед, и его забил нервный озноб. Вспомнилось, как однажды, еще в ребятах, они гурьбой решились забраться к попу в сад за яблоками. Алексей отговаривал товарищей, они обозвали его трусом, и он в конце концов согласился хотя и не лезть в сад, но стоять за углом, поглядывать. Тогда тоже била его лихорадочная дрожь.
Вот и сейчас. Он так же стоит за углом и подсматривает. Несколько раз выходил в сени, на крыльцо. Даже направился было идти к церкви, но, вспомнив слово, данное жене, вернулся.
Пришел Петька. У него блестели глаза:
— Пойти мне туда аль нет? — спросил он.
— Дело твое.
— Шут с ней, что будет!
И Петька ушел.
Немного спустя Алексей вышел на крыльцо, а с крыльца ноги сами повели его к церкви.
Афонька и кривой Сема тащили два бревна к ограде.
Бревна бросили возле колокольни. Сверху из окна спущен канат. Бревна эти надо втащить на колокольню. Алексей помог прихватить за конец одного бревна канатом и сам направился к приотворенной двери. Вошел в нее, остановился перед лестницей, ведущей наверх. Не раз лазил он в детстве на эту колокольню, и три лестницы, казалось, имели такое количество ступенек, что и сосчитать трудно.
На потолке слышалась возня, скрип промерзлых половиц, тревожный шепот.
— Кто лезет? — окликнули Алексея, когда он высунул голову.
— Долго возитесь! — подбадривающим голосом упрекнул он их.
На колокольне были Скребнев, Петька, Илья, Никанор, Сатаров и, что удивительно, еще Митенька. Тот, увидев Алексея, дыхнул на него водкой и радостно обещал:
— Мы, Алексей Матвеич, за один момент сбросим их. Р-раз, и нет. У нас как? Р-р-раз…
Колоколов три пары. Первая — самые маленькие — висят на перекладине восточного окна; вторая — в три и семь пудов — на северном, а в самой середине — два крупных, в двадцать пять и семьдесят четыре пуда. Эти колокола, висевшие на толстых дубовых бревнах, прикреплены были к ним грубыми, массивными обоймами старой кузнечной работы. Главная трудность — снять большие колокола. Для этого надо отвинтить гайки от стержней, просунутых в их уши, выбить стержни, затем на канатах тихо спустить колокола на бревна и, двигая к одному из окон, наличники которого выворачивал ломом Сатаров, спихнуть их так, чтобы они не задели за карниз крыши, а рухнули вниз, в сугроб. Вторую пару легче сбросить. Трехпудовый можно даже одному человеку взять за края и опрокинуть вниз; семипудовый опустить на толстую доску, выдвинуть конец ее наружу, и колокол слетит с нее, как мерзлый пласт с лопаты. О маленькой паре и заботиться нечего. Один колокол снял Петька, второй — Скребнев. Их, колокола, забросили на потолок колокольни.
А на улице заметно светало. Уже видны надписи на колоколах. Алексей все время стоял у окна, выходившего на село. И когда согнало пелену тьмы, перед Алексеем развернулась полная картина Леонидовки, укутанной в снега. Далеко-далеко — влево на бугре — виднелся выселок Камчатка. Еще дальше, скрываясь в овраге, чуть виднелся верхний конец четвертого, самого дружного, колхозного общества. Ближе, властно распахнув рукава улиц поперек села, лежало третье, самое богатое и самое большое общество. Железные крыши их тоже засыпаны снегом. Совсем близко Гореловка — второе общество. В нем две улицы, расходящиеся, как стороны тупого угла треугольника. И последняя, самая длинная, изогнутая, бедняцкая улица первого общества. Один конец ее упирался в Левин Дол, второй — под откос на гору, где почти и смыкался с Камчаткой. Чуть правее стоит, укутанный пухлым снегом, гореловский лес. За лесом кладбище, но его не видать.
— Зацепили, что ль? — тихонько окликнул сверху, из окна, Сатаров.
— Готово, — ответили ему снизу.
Вчетвером ухватились за канат и начали поднимать бревно. Шло оно ровно и хорошо, пока не уперлось в выступ карниза. Бревно немного опустили, пытались отвести в сторону, но, как только опять равнялось с карнизом, снова застревало. Провозились долго, наконец разозлились, рванули за канат, раздробили бревном доски карниза, вздернули железные листы кровли и втащили. Со вторым бревном возни было меньше. А светало все сильнее. Над крышами кое-где уже курился дымок. Пели петухи.
Уложить бревна с одного подоконника на другой не трудно, только времени потерянного не наверстать. И все заторопились.
Сатаров, выворотив-таки притолоку, дубовой киянкой принялся выбивать клинья из ушков трехпудового колокола. Но клинья крепко приржавели. Ударить бы железным молотком, — колокол и без того гудел. Сатаров взял чурку, наставил ее в клин и отчаянно хватил по ней железным молотком. Третий колокол очутился на полу. Скребнев стал быстро снимать язык у семипудового, но Илья предложил укрепить сначала бревна, на которые должен быть спущен самый большой колокол. Кузнец сидел верхом на балке и старался отвинтить толстые гайки. Но гайки не поддавались. Тогда вынул из кармана цинковую фляжку с керосином, плеснул на винты, перебрался на другую балку, на которой висел двадцатипятипудовый, и там проделал то же.
— Гоните, ребята! — торопил Алексей, вслушиваясь, как все чаще и чаще скрипели вереи колодцев и кое-откуда уже доносился бабий говор. — Может быть, лучше нам это дело оставить до завтра? Если промолчим, никто не догадается.
— А притолока разворочена? А карниз сорван? — ответил Илья, сердито отвинчивая гайку. — Народу только глянуть…
Несмотря на сильный мороз, все работали в пиджаках. От Митеньки даже пар шел. Митенька забрался под большой колокол и ворочал там тяжелый язык. Что он с ним хотел сделать? Одному не только не вытащить, но и снять невозможно. А все-таки старался.
Тревожнее вглядывался Алексей в улицы. Скоро заметил: с крыльца недальней избы вышел старик Митин. В руках у него трехрогие вилы, под плечом — вожжи. Видно, на гумно собрался. Мимоходом глянув на церковь, он привычно занес было руку перекреститься, да так, в изумлении и опустил ее. И сам быстро вернулся в избу. Пугливая догадка мелькнула у Алексея: вероятно, старик заметил что-то. Может быть, его, Алексея, стоявшего в пролете окна, может быть, Афоньку с кривым Семой, а возможно, и конец каната, свесившийся с окна.
— Афонька, — крикнул Алексей. — Схоронись!
Сам торопливо отвязал канат и бросил вниз.
— Мужики, нас заметил старик Митин.
— Быть не может! — испугался Никанор. — Ты, Алеша, гляди. Ребята, торопитесь. Товарищ Скребнев, говорят, заметили нас.
— Мы в один миг. Факт налицо! — решительно заявил Скребнев.
От волнения Илья никак не мог свернуть с места вторую гайку. Все углы у нее сорвал, а она от времени вросла. Обозленный, шептал он гайке такие слова, в которых не раз когда-то в этой же церкви каялся попу.
Возле лобачевского колодца собрались три бабы. Варюха-Юха что-то им рассказывала. К ним, болтая ведрами на коромысле, быстро зашагала сноха Митиных. Алексей знал, что у Митиных есть свой колодец, — зачем же она пошла на чужой? А она шла торопливо, то и дело искоса из-под шали, съезжавшей на глаза, оглядывалась на церковь. Бабы, заметив ее, насторожились. Юха умолкла. Подбежав к бабам, сноха зашептала что-то, и тогда все они сразу, как по команде, повернули головы к церкви. Зачерпнув воды, сноха как ни в чем не бывало вскинула коромысло, зацепила ведра и спокойно, чуть колыхаясь, пошла домой. А бабы моментально исчезли от колодца. Скоро они одна за другой вынырнули из своих семей и побежали по соседним избам. И почти за каждой тут же, испуганно, словно горела изба соседа, выбегали бабы, на ходу набрасывая полушубки. Через некоторое время не спеша выходили мужики. Но никто из выбежавших к церкви не шел. Группами собирались или возле чьей-нибудь избы, или выходили к дороге, на середину улицы. Редкие из них, да и то украдкой, поглядывали на церковь.
