Есть особая захватывающая привлекательность во влюбленности, которая еще только зарождается, на самом ее пороге. Все ее радости остро переживаются воображением; они мягки как воск, и их можно лепить соответственно любому образцу.
Девичьи идеалы туманны и меняются быстро. Сначала Тамара думала, что ее героем должен стать моряк с львиными застежками у ворота. Потом — проезжий актере утомленным, пахнущим гримом лицом; наконец — учитель истории, честолюбивый, замкнутый человек, казавшийся ей, школьнице, непомерно взрослым в его двадцать шесть лет. Вершиной ее стремлений было тогда постигнуть все, что он знал. След, оставленный им в ее жизни, был настолько заметен, что уже много лет спустя, взрослой, она все еще ревниво оглядывалась на его образ и у Володьки — единственного, кто мог быть здесь судьей, — спрашивала:
— Как ты думаешь, я достигла Георгия Борисовича?
Тот честно отвечал:
— Кое в чем ты, может быть, добилась и большего. Но в другом… нет, нет.
И она сама знала, что — нет, нет!
В эту весну произошла еще одна встреча Тамары со своей ранней юностью, встреча, которая многому научила ее.
Она ехала в поезде в очередную командировку в тряском душном вагоне; за окном неслись, качаясь, голые, только что поднятые плугом равнины нашей среднерусской полосы, как вдруг в вагонном репродукторе прозвучала самодовольно — совсем не так, как слышалась в былые годы! — старая песенка:
Ваша записка, несколько строчек…
Далеких лет забавный след.
Я давно уже не та!
хвастливым голосом мещанского благополучия выговаривала пластинка.
Мне сегодня вам ответить нечем.
Ветка сирени, смятый платочек…
Казалось, из репродуктора сыпалась густая жирная пудра. Неужели и у тебя был «мир надежд, мир души»? И где же все это растеряно?
Тамара слушала, сжав губы, с чувством отвращения к певице и острой жалости к засохшей ветке, сорванной когда-то молодыми чистыми руками.
На большой остановке, когда она вышла на перрон за пирожком, к ней вдруг торопливо подошла бледная нежная блондинка с карими глазами. Голову ее прикрывал лиловый шарф, на руках были надеты такие же, чуть темней, перчатки; серо-голубое мягкое пальто отличалось тем покроем, который, думалось Тамаре, возможен только на модных картинках. Она смотрела на Тамару взволнованно, губы ее слегка вздрагивали.
— Томуська, Томочка, — проговорила она.
Мгновение Тамара дико смотрела на нее. И вдруг из-за облика прекрасной дамы стало выплывать что-то очень знакомое: пепельная коса, надутые обидой губки и ее собственная, Тамарина, частушка, которая безжалостно горланилась всей школой:
В нашем классе пятом «Б»
Есть такая парочка:
Это Юрка Круподер
И Орлова Лалочка!
— Лалочка! — вскричала Тамара и схватила ее за руки.
На остаток пути она перешла в купе мягкого вагона. Они ехали там одни среди синего плюша и зеркал. Разговор сначала был тороплив и сбивчив. Но вот что любопытно: они никогда не считались закадычными подругами, много лет не виделись и даже не вспоминали друг о друге, но теперь, встретившись, говорили без тени скрытности, с тем полным, само собой разумеющимся доверием, которое возможно только между бывшими одноклассниками. Как будто бы отроческие годы, проведенные вместе, исключали всякую возможность предательства.
Лалочка, старше Тамары двумя годами, была уже давно замужем; показала даже фотографию дочки (девочка в меховом капоре ловила в алюминиевую кастрюльку льющуюся с карниза капель). Она окончила институт и вышла замуж за старика — некрасивого, смешного — своего профессора. Но с ним было так интересно!
Она не знала, как это передать Тамаре, чтоб та поняла. Однажды, уже на последнем курсе, она попала вместе с ним в дом отдыха. Окно ее комнаты выходило на балкон, где занимался профессор. Она часами смотрела, как он, размышляя, встает и движется по балкону легко, словно мышка; мимоходом взглядывает и на нее со своей обычной виноватой, простосердечной и обворожительной улыбкой. Он сидел за круглым плетеным столиком, ветер уносил его бумаги; суетливо и неловко он подбирал их — одни клал под книгу, а о других забывал, — и ветер снова трепал их, как лопухи. От его стола, от этих бумаг, от головы кудрявой, несмотря на плешивинку, от простой целлулоидовой ручки, которую он то прикладывал к губам, то держал на уровне бровей, лохматых и молодых, веяло ощущением красивой человеческой души.
Она уже давно сдала ему курс русской филологии, но теперь постигала все заново; они бродили по сосновым перелескам и без конца разговаривали. Профессор очень смеялся, вспоминая статью писателя Гладкова по поводу правильности языка (можно ли сказать «довлеет над ним») и академически бесстрастный ответ: «В таком-то году употреблялось у Чехова и у М. И. Калинина. Лично я избегаю этого выражения».
— Все равно, как если б ходили мы с вами по лесу, собирали грибы, наткнулись на один, заспорили и спросили бы у грибоведа: съедобный он или несъедобный? А тот бы стал отвечать: «В девятнадцатом веке в Костромской губернии во время голода гриб этот употреблялся в пищу. Также его разновидность на островах Таити издавна известна туземцам. Есть упоминание в Ипатьевской летописи. Что касается меня, я его не ем». Ну, а съедобный он или нет? Так и не ответил. Лингвисты, Лалочка, должны стать практиками; не только коллекционировать обороты, но и активно вмешиваться в процесс языка, объяснять его, предсказывать тенденции, смело бороться за новое. В общем, взять язык в руки! Вот вы заметили, как настойчиво исчезает двойственное число: было «окны», стало — «окна». Я даже подслушал в живой речи такую форму: «парохода». Именно не «пароходы», а «парохода». Пока что это звучит нелепо, согласен. Но вот такие слова, как «директора», «трактора», мы напрасно силимся загнать в старые рамки: «директоры», «тракторы».
Как-то в густой рамени — еловом лесу с примесью осины, — куда они забрели после четырехчасовой прогулки, они наткнулись на пустой домик — сторожку из березовых стволов.
— Разве из березы строят? — удивилась Лалочка.
— Построил лесник, и не так давно. Таскал стволы за несколько километров именно сюда, в ельник. Домик стоит на полянке, у порога леса. Сам он чище снега, трава ему чуть не по пояс; земляника у самых дверей. На коньке две перекрещенные жердочки; окошко такое, что, кажется, прикроешь ладонью. Есть внутри и печурка, и стол, и лавка струганая. Лесник сюда заходит иногда; бывают и прохожие — если уже забрались в такую глушь, замка от них не вешает.
— Зачем же ему этот березовый домик?
— Для красоты, — сказал профессор.
Потом, когда она уже стала его женой, каждое утро, едва он открывал глаза, вместе с ним как бы просыпался и целый новый умный мир. Он втягивал ее в круговорот своих мыслей, делал равным себе товарищем. Для него не существовало незначительных или пустых тем: процесс мышления, начинающийся даже с примитива, вызывал в нем такое глубокое, пристальное уважение, что она не чувствовала себя ни в чем ущемленной. Она жила, захваченная вихрем радостного познавания. Ей казалось, что их комната раздвигается до самого горизонта, и каждый день был как подарок. Она научилась жить с книгами постоянно; читать их не для развлечения, а находить зарытые клады — целые миры мыслей, завещанные писателями.
Жажда познания, говорила теперь Лалочка Тамаре, не менее сильна в человеке, чем все прочие желания, поэтому в ее выборе не было ничего жертвенного. Близкие отношения мужчины и женщины для каждой пары в отдельности окрашены особым цветом. У одних это радость осязания молодого тела (и в этом нет ничего зазорного. Ведь мы же не осуждаем художников, которые весь мир видят в красках и только через краски!). Другой бывает раз навсегда покорен слабостью любимого существа, с которой оно предалось ему, и это дает такое глубокое нравственное удовлетворение, такую полноту чувств, что человек и не желает уже ничего другого. Бывают супруги — вечные студенты, с полумальчишескими привычками, с грубоватой нежностью, которая стесняется не только чужих глаз, но даже как бы и самое себя…
Или люди-борцы, революционеры, учёные, которые живут суровой напряженной жизнью, и любовь для них не отдых, а продолжение исканий вдвоем. Глупо считать, что они достойны нашей жалости! («Если б мы могли войти в их мир, может быть, нам самим пришлось бы испытать зависть к этим вдохновенным душам».)
Не так смешно и то, что зеленые девочки платонически влюбляются в своих учителей, а у мальчишек идеал женщины смутно восходит к облику любимой наставницы. Ведь именно эти люди вводят нас за руку в неизведанное; как же нам не любить их?
— Кроме того, — сказала Лалочка о своем муже, — он настоящий мужчина.
