Андре внезапно померк, склонил над столом отяжелевшую, точно свинцом налитую голову. Потом задумчиво посмотрел на Павла, будто искал в нем поддержки каким-то своим, неожиданно нахлынувшим мыслям.
— Черт меня дернул сунуться в эту дыру… — досадливо проговорил он.
Павел криво, одними уголками губ, улыбнулся, горестно заметил:
— А ведь эта д-ы-р-а тоже чья-то родина? Но не беда, — упрямо тряхнул он головой, — настанет час, и мы тоже споем свою «Марсельезу».
В разговор вмешался Мартель.
— К черту политику! — воскликнул он. — Это все равно, что прокаженная девка: прикоснись к ней — и заболеешь насморком.
— Зачем ты пришел сюда, Мартель? — вдруг в упор спросил Павел. — Разве тулонские ткачи — кровные враги бессарабца-виноградаря?
— Я пришел сюда, чтобы распять большевизм.
— Парадоксально: идя в бой против тебя, они, большевики, поют твою «Марсельезу».
— Молчи! И ты с ними заодно, знаю. Они всё отнимают у нас, всё рушат, уничтожают, они даже хотят отнять у меня мою «Марсельезу». — У Мартеля на глаза навернулись слезы. — Понимаешь, последнюю песню, что еще осталась у меня. Не позволю!
От резкого возгласа Мартеля заколыхалось облако табачного дыма. Павел усмехнулся:
— Отнимают для того, чтобы раздать всем. И отнимают, заметь, не у таких, как ты. А «Марсельезу» они хотят петь с тобою вместе.
— Я буду бить по морде любого большевика.
— Если тебе, конечно, позволят…
В кабаре с улицы ввалилась группа румынских офицеров. Развязно, панибратски здоровались с французами. Те их встретили холодно; чуть ли не сразу из-за чего-то возник скандал, едва не переросший в драку. Андре внезапно взвинтился, закипел, налетел и сшиб с ног оказавшегося поблизости румына. Завизжали женщины. Кто-то в кого-то запустил бутылкой с вином, но промахнулся, и она, разбившись об стену, оставила большое лучеобразное кровавое пятно. Андре буйствовал, пока не выпроводил румын вон. Вернувшись к столу, Андре еще долго чертыхался, ругал Мартеля за то, что тот инертен, как амеба.
— Вот они, — указывая на захлопнувшуюся за королевскими офицерами дверь, сказал Павел, — говорят со мной почти на одном языке, но не хотят признать меня не то что братом, а просто человеком. Беосарабец для них не человек, а скот, и то не племенной. А с французами я пою песни, — Павел весело рассмеялся. — Почему?
Мартель повернулся к Андре:
— Где ты откопал этого симпатичного большевика? Если все они такие славные парни, то, ей-богу, на кой черт мы затеяли с ними эту волынку?
У Андре под глазом чернел синяк, он потрогал его рукою, лукаво подмигнул:
— Поздравь меня, Мартель, мне наставили приличный фонарь, с ним я, кажется, начинаю лучше видеть. Выпьем!
Он осушил бокал и пригласил Павла и Мартеля к себе на квартиру.
— У меня для вас есть сюрприз — экстра-класс девочки! Прихвати, Мартель, с собой вина.
— Андре, ты гениален! — закричал Мартель. — Хватит политики. Эту старую блудливую девку надо коленкой под нелегальное место и — ко всем чертям! Да здравствует вино и мужская дружба!
Павел пробовал отказаться, чем чрезвычайно удивил французов. Мартель ничего и слушать не хотел:
— Нельзя злоупотреблять правом быть глупым, — пробасил он.
Андре подхватил Павла под руку и без дальних слов потащил к себе.
Павел совершенно не предполагал, что французы станут вдруг отнимать у него столько времени, сил и энергии. Они оказались до крайности внимательными и страшно привязчивыми друзьями. Отвязаться от них было уже нельзя, да это и не входило в расчеты Павла: французские части в городе были той жестокой силой, которая представляла наибольшую опасность. По первому сигналу они могли раздавить любое выступление рабочих. Они являлись главной силой Антанты на бендерском плацдарме для выступления против молодой Советской Республики. Эту силу надо было обезвредить или в лучшем случае направить по другому руслу. Большую часть и без того ограниченного времени Павел посвящал Андре, Мартелю и их друзьям. Приходилось выдавать себя не за того, кем он был на самом деле. Зато спустя месяц Павел мог уже двум своим приятелям — парижанину и тулонцу — не только навязывать свою волю, но и быть с ними до известной степени откровенным. Андре — сын врача, свободолюбиво настроенный молодой человек — оказался редкой находкой и вскоре стал незаменимым помощником. Его поражало в Павле непостижимое для него, француза, начало: человек в своих действиях руководствовался не эгоистическими побуждениями, не соображениями личной славы, в частной жизни Павел был аскет, он сознательно шел на жертвы и лишал себя элементарных удобств ради других, порой совершенно незнакомых, чужих ему людей. И Андре не слепо поклонялся своему новому другу, а через него, еще, правда, смутно, но уже стал сознавать неглубокий смысл своей, до встречи с Павлом пустой, построенной на услаждении лишь своего эгоистического «я» жизни; понимать стал и другое: что человек, рожденный для жизни, имеет высокое предназначение — украсить эту жизнь. Теперь для Андре не было секретом, что сила, не физическая, а какая-то другая, более могущественная, которой он, Андре, не может дать точного названия, — на стороне Павла. И поэтому помочь Павлу — значит сделать что-то доброе. Андре не соглашался с формулами и лозунгами, которые иногда слышал из уст своего друга, но за ними чуял сердцем биение большой жизни. Он помогал Павлу устраивать встречи с солдатами французских частей. Андре знал, что его новый друг большевик, не любил этого слова, был предубежден против него. Но течение, в которое он попал, подхватило и несло его, и вырваться из этого течения значило бы для Андре оборвать что-то в своей груди, с чем он уже не хотел расставаться. Павел, получая через своих агентов живую, правдивую информацию, во время встреч с солдатами-французами рассказывал им правду о молодой Советской России, куда со дня на день готовились двинуть их с открытым забралом для вооруженной интервенции; говорил о Франции и тех событиях, которые стояли в повестке дня малых и великих государств: весь старый мир встал на дыбы, противясь новой силе, несущей освобождение от векового рабства. Среди французских солдат оказались коммунисты. Они приглашали Павла на свои собрания, слушали его речи. Павел писал и составлял листовки и прокламации: у двух народов, хотя и говорящих на разных языках, нет и не может быть враждебных друг другу интересов. Есть один интерес — завоевать право жить счастливо на свободной земле.
8Наступил апрель 1919 года. Сбежали с косогоров в низины, отзвенели торопливые ручьи, отшумели вешние паводки. Воздух, насыщенный теплом и влагой, гонимой южными ветрами с близкого Черного моря, дышал прелью. Отогретая солнцем земля сочно зазеленела. По всему Приднестровью закурились белопенным и розовым цветом сады. Звезды ночами, однако, горели в вышине тускло, небо туманилось, предвещая непогоду. В середине месяца так бурно нахлынувшая и, казалось, прочно установившаяся теплынь вдруг сменилась сырыми ветрами, колючим холодом. Где-то близко за перекатами гололобых холмов выпал снег. Несколько дней кряду лил ледяной неурожайный дождь. Дороги развезло, на улицы города нанесло ила, черного, липкого мусора.
Кутаясь в плащ, Павел под проливным дождем возвращался от Тимофея. На душе тоже было слякотно. Разжирел, зазнался мужик, богатеть стал; крестьянскую одежду сменил на генеральский мундир. Много трудов стоило убедить его, и то, кажется, наполовину. Катится мужик в вонючее болото. Павел пообещал Тимофею, если он не изменит образа жизни и действий своего отряда, заслать к нему рабочих и коммунистов, отколоть от него лучшую часть бойцов — сознательно настроенных крестьян, а с анархистами и ворюгами он, Тимофей, долго не протянет, бесславно погибнет бандитом. Для себя Павел также сделал вывод — отряд был упущен, помощи, на которую он рассчитывал, от него фактически не получить.
По весне, как мутные воды, в Бендеры начали стекаться по железной дороге и своим ходом из Кишинева и из других мест новые воинские части стран Запада и особенно румынские королевские. Готовился поход за Днестр, на Советскую Республику. Андре посвятил Павла в более глубокие тайны: из Парижа получен приказ — быть начеку; идет работа по высадке в Одессе крупного десанта с целью оккупации города войсками Антанты.
9Промозглый воздух дышал гнилью, муторно было на душе у людей. Солдаты, изнуренные непогодой, неустроенностью бивачного быта, проклинали жизнь-жестянку, зло косились на офицеров. Никто ни во что не верил. Всюду царили обман, жульничество, шла купля-продажа в масштабах, уму непостижимых; покупалось и продавалось все: и вещи, и люди. И если жила еще где-нибудь правда, то она была у большевиков. Но не будь их и их большевистской правды, не было бы и надобности покидать родной край, обжитой дом, жену, детей, хозяйство. Выходит, правда-то эта злая, раз она всполошила весь мир. Люди очутились на распутье, брели ощупью, тыкались, как слепые котята, в темные углы, жесточали, зверели. Но чем больше росло скопище чужеземных войск, тем сплоченнее, крепче становились ряды рабочего люда маленького заштатного городка. Апрель 1919 года уже ничем не походил на прошлое лето. Наступившие суровые дни не захватили теперь врасплох ни Ткаченко, ни его товарищей. Возмужал Павел, возмужало время, крепче и организованнее стал подпольный комитет. Депо ковало оружие, рассылало во все концы, куда только можно было, своих агентов. В полку французов и в воинской части румын вспыхнули восстания. Подразделения восставших немедленно были выведены из города.
