Сергей осторожно покосился на соседку. Соседка, по-видимому расстроенная девушками, испортила телеграфный бланк и отбросила его в сторону Сергея, из чего он понял, что и остальные бланки испорчены ею.
Она быстро заполнила новый бланк, сложила все заполненные, взяла в руки пресс-папье и вдруг, мелко поплевав на стекло стола, стерла этим пресс-папье, как тряпкой, чернильные брызги.
Удивившись странности ее поведения, Сергей повернулся к девушкам, но их уже не было на месте. Он вскочил и направился к выходу, но, вспомнив, что забыл свою писанину, и почему-то не желая ее оставлять на столе, вернулся и, сунув ее в карман, бросился за девушками. Они уже выходили из дверей, и та, которая ему понравилась, оглянулась, увидела его и, как бы осмелев от расстояния, широко и приветливо улыбнулась ему.
Сергей вышел из телеграфа, дал девушкам перейти улицу и, увидев, что они пошли вниз по улице Горького, не спеша отправился за ними. То скрываясь в толпе, то отчетливо появляясь, впереди маячили три фигуры; та, что ему понравилась, в синей спортивной куртке и черных брюках, рядом остроносенькая, слегка утопающая в плаще, словно купленном на вырост, и третья в желтом коротком, совершенно пижонском плаще, как бы явно не по чину для ее фигуры, неуклюжей, полной, и в то же время как бы утверждающей каждым своим шагом: нет, по чину, нет, по чину…
На улице было свежо. Порывистый ветер трепал промытую дождями, блестящую, еще только кое-где прихваченную желтизной зелень лип вдоль тротуара, иногда влетал в рукава и неприятно холодил грудь.
Сергей пожалел, что нет на нем его шарфа, но в остальном одежда его была вполне приличной: плащ почти новый, а туфли издавали тот бодрый скрип, какого от стоптанных башмаков никогда не дождешься. Правда, шнурки на них здорово поистрепались, но навряд ли девушки могли обратить внимание на такую мелочь.
Внезапно Буратино оглянулась и, заметив Сергея, быстро толкнула свою подругу, словно призывая ее оглянуться и вместе с нею посмеяться над Сергеем. Но та не оглянулась, что показалось Сергею хорошим признаком.
Еще раньше по ее походке, как бы неловко утяжеленной, ему казалось, что она знает, что он идет за ними, и от этого ее шаги приобретали трогательную неловкость.
Не добившись, чтобы ее подружка оглянулась, Буратино, шедшая посередке, внезапно переменилась местом с голубой курткой, словно показывая Сергею, что теперь ему подступиться к ней будет гораздо трудней.
Сергей усмехнулся этому маневру, испытывая некоторое удовольствие оттого, что разгадал его, если, конечно, это был маневр, а не случайное перемещение.
Возле ГУМа девушки остановились перед лотком мороженщицы, и Сергей сильно замедлил шаги, не зная, что делать. Девушки замешкались. Он собирался во что бы то ни стало подойти к ним, но не сейчас, а потом, когда это будет удобней. Но отчего же они так замешкались?
Та, что была в желтом пижонском плаще, стоя перед лотком, что-то говорила голубой куртке, а потом, махнув рукой, протянула лоточнице деньги и взяла два брикета мороженого. Один из них она передала Буратино, и они двинулись дальше, причем теперь голубая куртка не стояла в середине.
Каким-то порывом вдохновения Сергей догадался, что случилось. Он догадался, что девушка, которая ему понравилась, отказалась от мороженого, и отказалась именно потому, что ей неловко было есть мороженое, зная, что Сергей идет за ними. Во всяком случае, Сергей был в этом уверен.
Девушки вышли на Красную площадь, и та, что была в желтом плаще, шагала теперь особенно независимо, словно утверждая: да, я такая. Ношу самый желтый плащ и ем мороженое, когда мне вздумается.
У самого выхода на Красную площадь, на краю тротуара, за маленьким столиком сидел молодой человек и, выложив пачку билетов, призывал через дребезжащий микрофон не терять времени и покупать билеты на пароходную прогулку по Москве-реке.
Дурной от микрофона голос, сопровождаемый холодными порывами ветра, делал призыв этого продавца прогулок крайне неаппетитным. Сергей подумал, что в такую погоду даже думать о воде неприятно, а не то что кататься по ней на катере.
Только он хотел свернуть на Красную площадь, как неожиданно увидел двух студентов из своего института, стоявших за этим зазывалой, словно тайная охрана шарлатанского предприятия.
Один из них жил вместе с Сергеем в комнате и сейчас красовался в его красном шарфе, а другой был земляком Сергея.
Здороваясь с ними, Сергей почувствовал какой-то укол тревоги, но, опомнившись, решил, что тревога эта ложная, потому что здесь, на Красной площади, где все хорошо просматривается, девушки никуда не денутся. Сейчас они приближались к Мавзолею, возле которого виднелась обычная толпа, глазеющая на часовых или ждущая смены караула.
— Ты что тут? — спросил Сергея парень из его общежития. Звали его Генка. Он вынул пачку сигарет и, закуривая, предложил Сергею. Сергей, помедлив, тупо потянулся за сигаретой. Сначала он хотел отобрать у него шарф и потому решил, что брать сигарету не стоит. Но потом у него мелькнуло в голове, что девушка, с которой он хотел познакомиться, может быть, уже заметила, что он был без шарфа, а теперь вдруг раздобыл его где-то. Во всяком случае, Буратино может использовать это против него, мелькнуло у Сергея в голове.
Поэтому он взял сигарету, решив не напоминать о шарфе. Как только они с Генкой закурили, Сергей снова почувствовал атмосферу опасности. Пожалуй, она исходила от земляка Сергея.
Пока они закуривали, он стоял, горделиво замкнувшись. Это был рослый, великолепно одетый парень, вечно занятый поисками в своем теле неуловимых (Сергей считал — по причине их отсутствия) болезней.
Глядя на него, трудно было поверить, что этот барчук — сын одинокой уборщицы больницы, где мать Сергея работала врачом. Чтобы заработать побольше денег, эта женщина весь курортный сезон держала у себя отдыхающих, кормила их и обстирывала, и все для того, чтобы этот лоботряс мог учиться в Москве, тяжело переваливаясь при помощи репетиторов через каждую сессию.
Следует отметить и тот малопочтенный факт, что некоторые лекторы их института, случайно отдыхавшие в Мухусе, не менее случайно проводили свое отпускное время в доме его матери.
И каждое лето, когда Сергей возвращался в родной город, он обязательно так или иначе встречался с этой женщиной, и она всегда просила присматривать за ее сыном там, в Москве. Глядя в ее доброе лицо с ничего не понимающими глазами, в которых горела мечта, последняя ставка жизни увидеть сына вышедшим в люди, он не решался ничего ей сказать.
— Сережа, ты же знаешь, он слабый, — просила она, заглядывая в глаза Сергею и трогая его рукой, — не оставляй его.
В таких случаях нередко сын ее стоял рядом мрачный, бугристый от мускулов и спеси, и не только не останавливал мать, но всем своим обиженным видом словно говорил: как же, дождешься от него помощи…
Свою умственную вялость он объяснял какой-то хитрой болезнью, хорошо замаскировавшейся от рентгена и всех консилиумов. В этом году он вообще ушел из института и, если верить ему, устроился заочно в пищевой, хотя, конечно, нигде не работал.
По старой памяти он время от времени приходил в институт и по старой же памяти уводил с собой Генку Тот в свое время играл при нем и теперь продолжал поигрывать роль расторопного дружка при богатом студенте.
Трагикомизм этой дружбы усугублялся тем, что сам Генка был сыном провинциального профессора, бросившего свою жену и женившегося на юной студентке.
Юная жена профессора в знак совершеннолетия своего пасынка перекрыла крепкой плотиной финансовый ручеек, уходивший в старую семью. Генке почти ничего не доставалось. В институт он пришел уже с комплексом приживальщика.
Дружба их началась с того, что Генка поспорил с земляком Сергея, что съест пять батонов в течение двадцати минут, запивая их одной бутылкой лимонада. Все, кто был в это время в общежитии, спустились в столовую посмотреть на интересное зрелище. Но зрелище получалось не интересным, потому что Генка досрочно слопал все батоны и запросил сдобную булку в качестве премии, которую тут же съел, оросив ее остатками лимонада из той же бутылки.
Несмотря на свою нелюбовь к земляку (земляк ему отвечал тем же), Сергей, подчиняясь чувству землячества, каждый раз при встрече вынужден был сказать несколько теплых, объединяющих слов. И не только объединяющих, но даже как бы возвышающих обоих над московской жизнью.
— Представляешь, сентябрь называется, — сказал Сергей, передергиваясь не столько от озноба, сколько от пошлости этого неодолимого ритуала, — а у нас еще вовсю купаются…
— Что ты, — мрачно потеплев, бормотнул земляк, как бы прося не растравлять хотя бы эту рану, потому что чаша его терпения неудобствами Москвы и без того переполнена.
— Что вы тут делаете? — спросил Сергей, не столько интересуясь их пребыванием здесь, сколько пытаясь ополоснуть рот от предыдущей фразы.
