него. Кованен «повлиял» на молодежь, Куренков из кожи вон лез, агитировал своих рабочих, пришли и колхозницы.
Любомиров глядел на вырубки. Сколько народу! Пожалуй, это первый воскресник в лесах Карелии. На дальнем участке зазвенела песня. Она разбудила давно забытую юность, годы гражданской войны, первые годы революции. Когда-то и он был комсомольцем, ходил на субботники, пел песни. Тогда тоже были хорошие песни, суровые, мужественные…
Любомиров посмотрел на Анастасию Васильевну. Она что-то объясняла в стороне девушкам.
«Не хочет подойти и поздороваться королева лесная! — Любомиров усмехнулся. — Добилась-таки своего! Вывела всех на посев леса. Ну что ж! Настойчивым дорога! Пусть старается!»
— Павел Антонович! — крикнул Любомиров, увидев парторга.
Кованен подошел к нему, поздоровался.
— Надеюсь, они довольны нашими?
— Лесоводы? — переспросил Кованен. — Не очень.
Самоцветова сказала, что на будущий год они ждут от нас более действенной помощи. -
Глаза Любомирова округлились.
— Скажите пожалуйста, они ждут. Какие ненасытные! Пусть скажет спасибо, что наши вышли на сев. Нельзя идти у них на поводу, Павел Антонович. — Им не мешает помнить, что от карельского леса прежде всего ждут древесину, а не эти затеи, — он показал на лесосеку.
Кованен молчал. Любомиров надел фуражку, спросил, едет ли он в поселок и, получив ответ «нет», направился к развилке.
А на вырубках продолжали звучать песни молодежи.
— Слушай, Тойво, — сказала Хельви своему земляку. — Сколько в Карелии комсомольцев?
— Не знаю.
Тойво очистил зубья «царапалки» от древесного мусора и ждал, что скажет Хельви дальше. Девушка держала на ладони коричневые семячки. Будущие сосны.
— Я тоже не знаю, Тойво, но думаю — много. Карелия большая. Если каждый комсомолец скажет себе: «Я живу в Карелии. Я люблю ее и хочу, чтобы она всегда была красивой, богатой. Я должен бросить в нашу землю горсть древесных семян»… Тойво, если каждый комсомолец это сделает, то сколько вырастет деревьев, а? Ребятам надо подсказать, и они, как мы, начнут сеять новый лес. Вот увидишь, Тойво, начнут. И в Ладве, и в Пряже, и в Кеми…
Хельви задумчиво глядела на далекий лес, еще не тронутый лесорубами. Она родилась в лесной деревушке, выросла на берегу лесного озера. Лес был для нее родным, живым существом. Она не могла себе представить родные края без сумеречного бора, без веселых березовых рощ, убранных весной в зеленые сережки, а осенью в золото, без пенья птиц и вечного шума сосен — самой красивой музыки на земле.
— Тойво, мы скажем всем комсомольцам, всей молодежи, что живет в лесных краях нашей страны: «Ребята, сажайте и сейте леса на вырубках». Они поймут нас, Тойво. Правда, поймут?
— Да, Хельви. Мы им скажем. А как? Посоветуемся с ребятами.
— Непременно, Тойво, непременно. — Хельви бросила щепотку семян в лунку и любовно прикрыла землей. Тоненькая, как молодая березка на опушке леса, Хельви походила на Тойво, как родная сестра. У обоих были светло-русые волосы, голубые глаза, как цвет воды лесного озера, тонкие правильные черты лица.
К концу дня Анастасия Васильевна отмечала на карте засеянные участки. Восьмой, девятый, десятый, еще пять старых вырубок, три участка, обработанные «женской дивизией». Карта пестрела кружочками — посев предыдущих дней, синее поле на карте — аэросев, а остальное пустыри. Их много. Они остаются…
…Поезд в лес привел Сергей. На груди мотовоза белой краской выведено: «Миру — мир». Участники воскресника заполнили вагончики. Лес расступался перед поездом, кивал ему ветвями. Из вагончиков в лесную весеннюю тишь неслись песни. Анастасия Васильевна сидела у открытых дверей, на скамье и смотрела на лес, бегущий навстречу необычному поезду. Владения Отрадненского лесопункта. Краснолесье. Сосны, ели. Кое-где вплетается изумрудная зелень берез, ольхи, осины. Редко промелькнет моховое болото. Казалось, лесу нет конца и края. Но вот не проходит и часа езды, как зеленое море остается позади и взору открываются необозримые пространства. Вырубки. Пустующая лесная земля, отданная человеком во власть лесным сорнякам, болотам. Грустно глядят в бледно-золотистое небо одинокие сосны-семенники, сиротливо чернеют редкие островки куртин.
В вагончике шумела, смеялась молодежь. Бригада Тойво сидела тесным кружком. Голосистая Оксана, перекрикивая всех, требовала тишины. Вспыхнула песня. Молодые звонкие голоса пели о калине у ручья, о девушке, полюбившей парня «на свою беду». Рукавишников ушел в глубь вагончика, прилег на охапку березовых веток. Анастасия Васильевна прислонилась виском к косяку двери, слушала песню. На душе у нее было легко и радостно. Она думала о том, что с поезда пойдет прямо к Алексею Ивановичу. Она расскажет ему о мире и согласии в ее коллективе, о планах на будущее. Она пойдет к нему, чтобы увидеть его, услышать его голос. Она скажет ему, что любит. Будь, что будет, она не станет скрывать свою любовь…
50
В это утро у Баженова было хорошее настроение. Ему легко писалось. Перо летало по бумаге, мысли текли плавно, без усилий. Баженов работал над диссертацией. Временами он поглядывал в окно. Солнце светило ласково, мягко. Новый дом напротив, обшитый досками, золотился, празднично белели наличники окон. На крыше прыгала воробьиная стайка. Из-за печной трубы к пичугам кралась полосатая кошка. Откуда-то свалился на крышу камень, спугнув кошку и воробьев. Баженов склонился над столом, подумав о том, что вечером он непременно заглянет в лесничество. Анастасия Васильевна расскажет ему о воскреснике, а он поделится с ней своими мыслями. Он привык рассказывать ей о каждом новом разделе, который прибавлялся в его работе. Она умела слушать и задавала дельные вопросы. В беседе с ней его собственные мысли принимали более четкую форму и ясность.
Мимо окон проехал грузовик, задрожали стекла. Баженов услышал в коридоре шум шагов. Он не успел отложить перо.
— Папа! Пап-ка!
С порога к нему метнулся Генка и охватил его ноги. Баженов поднял сына на руки, прижал к груди. Теплая волна прилила к сердцу. Он осыпал поцелуями стриженую голову сына, все еще не веря своему счастью.
— Приехал… Сыночек, дорогой…
— Мы с мамой приехали, а бабушка осталась! — радостно сообщил Генка.
В коридоре, в пролете двери, Баженов увидел жену. Нина робко переступила порог комнаты. Модное клетчатое пальто, изящная шляпка с перышком, в меру накрашенные губы, выражение лица испуганное, растерянное.
Баженов молча смотрел на нее.
— Здравствуй, Алеша!
Ее тихий голос, как ножом резанул Баженова но сердцу.
Не трогаясь с места, он продолжал смотреть на нее.
Нина сделала несколько шагов, прислонилась к стене, и, закрыв лицо руками, заплакала. Баженов опустил сына на пол. Мальчик с испуганным удивлением уставился на мать, потом бросился к ней, уткнулся лицом в мягкий драп пальто матери,
