— Барнабишвили жив? — удивился Лука.
— Я слышал, что жив: обезумевший, бегает под вязами и копает ямы. Сам-то я с ним не сталкивался, хотя раза два нарочно ходил под вязы. Видите, уже и легенду придумали об этом варваре.
Волнение мое сразу улеглось, я успокоился. Словно замкнулся круг, и я почувствовал внутреннее облегчение. Лука взглянул на меня, давая понять: если мы еще задержимся, придется остаться здесь до утра.
— Что касается белого коня, то о нем я ничего сказать не могу, хотя, если верить нашим старухам, они его видели. Поговаривали даже, что иногда по ночам слышат конское ржанье. Но не знаю, можно ли им верить, они ведь спят рядом со своими стариками: может, другие звуки за ржанье принимают? — со смехом сказал батони Гедеон. — Однако где же справедливость? Если есть поблизости конь, то кто, как не я — старый кавалерист и солдат, — должен был услышать его ржанье.
— Наверно, мне показалось, батони, Гедеон!
— Кстати, коль уж мы вспомнили старух… Видите, с кем мне приходится жить бок о бок? Я ведь передал их старикам: «У меня гости — прошу пожаловать». Так нет, ни один не пришел! Вечером я к ним наведаюсь и пропесочу всех троих. Они отсюда шагу не ступят, пока я жив, а жить я собираюсь долго… Так вещает мой гороскоп.
Я поблагодарил батони Гедеона за добрый и радушный прием и дал слово, что приеду на будущий год и дней на десять останусь погостить. «Раз так, давайте благословим ваш отъезд», — сказал батони Гедеон и взял в руку серебряный наперсток. Мы выпили этой ужасной жидкости, которая была достойна лишь олимпийских богов.
Вскинув на спину рюкзаки, мы двинулись в путь по единственной в Нислауре дороге. Батони Гедеон проводил нас, искренне сокрушаясь, что мы не остались ночевать в деревне. Овчарка тоже увязалась за нами, с трудом подняв с земли дряхлое туловище. Нислаурские старушки, опять собравшись у родника, вели беседу. Я думал, что при виде батони Гедеона они разойдутся, но ошибся. Они встретили нас улыбкой сожаления и словами: «Куда же вы так спешите, не успели прийти и уже обратно?» Откуда-то появились трое стариков, я поздоровался с ними, пожал им руки, спросил о житье-бытье… «Как же так, — сокрушались старики, — мы тоже здешние, и у нас дом есть, мы тоже люди и гостей принять умеем». Но мы уже собрались в путь. Упрашивали стариков не провожать нас дальше, но напрасно: они шли и шли с нами. Одна старушка вынесла пестрые носки, другая подала нам корзинку: «Это фрукты, освежитесь в дороге…» Они хлопотали вокруг нас, уговаривали: «Не спешите, оставайтесь, отдохните до утра!» Так мы дошли до края деревни и подошли к спуску. Тут все остановились, Гедеон Оманашвили обнял нас обоих и сказал: «Ну, будьте молодцами», — потом громко, чтобы все слышали, объявил:
— Слово надо держать, будущим летом я вас жду! А сам в свою очередь обещаю, что встретим вас здесь мы все, ни шагу отсюда не ступим!
Я взглянул на стариков и понял, что должен обнять их на прощанье, а то они чувствовали себя обиженными: почему мы гостили у одного лишь Оманашвили? Я их всех обнял по очереди, а они тепло прижимали меня к груди и дрожащими от старости руками гладили по плечам и по голове. Лука последовал моему примеру и, прощаясь, тоже обнял стариков.
Расставшись с нашими провожатыми, мы стали спускаться. Пройдя шагов пять, мы обернулись и увидели, как все пятеро (с овчаркой — шестеро) выстроились в в ряд и смотрят нам вслед со слезами на глазах: «Приезжайте, мы вас ждать будем, никуда не уедем», — донеслось до нас сверху. Гедеон Оманашвили махал нам рукой: «Жду вас». Мне тоже хотелось крикнуть им хотя бы «до свидания», но я чувствовал, что стоит мне слово произнести, как я навзрыд расплачусь. Поэтому я молча бросил прощальный взгляд на нислаурских стариков. И зачем только я сдерживал себя! Ну, и заплакал бы, раз хотелось. Ведь было ясно: сегодняшнее не повторится никогда.
Я посмотрел на Луку — он был хмур и задумчив.
Милый Лука, мой друг и брат, ты ведь хочешь все чувства и переживания назвать по имени! А как ты назовешь то, что мы с тобой испытываем сейчас?
Я еще раз оглядел все кругом — Алазанскую долину, вязы, холмы и пригорки… Там, меж этими холмами и пригорками, прячется Нислаура. Но… вдруг я увидел на зеленой лужайке белого коня! Белого коня с развевающейся гривой… На сей раз Луке я не сказал ничего, ибо был взволнован до ряби в глазах. Не уверен я был, действительно ли вижу коня, чудится ли мне это…
— Надо нам было остаться, — донесся до меня голос Луки. — Что изменилось бы, останься мы здесь до утра? Ничего. А то вскочили, как на пожаре. Если твое присутствие доставляет кому-нибудь радость, то почему не воздать должное хорошим людям?
Лука недовольно ворчал, словно заставил его уйти я. Он не мог простить себе, что так заторопился.
Я лишь взглянул на Луку — и белый конь исчез из виду…
И правда, почему мы ушли, почему не остались хоть на одну ночь в Нислауре? Послушали бы людей, узнали бы, что их тревожит… А может, от этого мы и бежали, этого и боялись?..
Лишь на третий день пути мы достигли нашей деревни. Я так устал в дороге, что думал: ну, все, предел, дальше не смогу ни шагу ступить. С рюкзаком за плечами я еле-еле тащился и передвигал отяжелевшие ноги. Лука опережал меня на несколько шагов. Я с трудом поспевал за ним, удивляясь его силе и выносливости. Он ни разу словом не обмолвился, что устал. Иногда он поворачивался ко мне и заводил разговор то об Иотаме, то о Сабе, то о Гедеоне Оманашвили. Что-то он, поглощенный впечатлениями, для себя уточнял.
Как только мы приблизились к деревне, я почувствовал прилив энергии и прибавил шагу. Мы вошли в деревню не по проезжей дороге, а с краю — и в полдень, выйдя из лесу, увидели внизу нашу деревенскую церковь. Здесь была могила Анано.
Неожиданно мы с Лукой стали свидетелями странной картины. Глядя сверху на кладбище, мы заметили стоящего перед одной из могил мужчину. Не знаю, заметил ли он нас или нет, но мужчина вдруг надел шапку и поспешно от могилы отошел. У ограды он вскочил на лошадь и поскакал вниз. Подойдя к могиле Анано, мы поняли, что незнакомец стоял именно здесь и смотрел на могилу Анано. Кто это был? Неужели Фидо Квалиашвили? Нет, Квалиашвили я узнал бы непременно. Квалиашвили так молодо не выглядел, да и столь курчавых волос у него не было. «Кто же это мог быть?» — думал я, глядя на могилу.
Потом я всю жизнь старался не вспоминать об этом, хотя сердце одолевали сомнения…
На кладбище мы пробыли долго. Я думал, что могила Анано окажется запущенной, но она была ухожена и ничего делать мне не пришлось. Могилы наших близких обладают притягательной силой, это я понял еще стоя на могиле матери. Придешь на могилу, и уйти трудно: хочется сделать что-то или просто стоять и смотреть на камень. Мне вспомнились сотни мелочей, и я рассказывал о них Луке, словно убеждая его, что Анано была не простая женщина — ясновидящая. Я чувствовал тихое, невысказанное удовлетворение. Только теперь я понял, что, уезжая из Тбилиси, неосознанно стремился попасть именно сюда. Видно, поэтому я спешил и даже не остался ночевать у гостеприимных хозяев в Нислауре.
Мы немного закусили у могилы, потом я подвел Луку к дубу, откуда за каменной оградой был виден дом Кариаули. Мы посидели под дубом, даже вздремнули немного. Отдохнув, опять взвалили груз на плечи и двинулись по спуску в деревню. Вечерело. По дороге нам никто не встретился — люди, очевидно, не возвратились еще с колхозных полей и виноградников. Войдя в деревню, мы кое-кого повстречали. Иных я узнал, но они меня — нет. Да и немудрено: я был обожженный солнцем, обросший щетиной, запыленный, с рюкзаком за спиной…
Мы свернули на нашу улицу, и сердце мое забилось сильнее. Я помимо воли очень разволновался и весь обмяк. Колени мои подкосились, словно не выдерживая тяжести тела и рюкзака.
— Вот ваш дом, — убежденно сказал Лука.
— Как ты узнал? — улыбнулся я.
— Насчитал одиннадцать тутовых деревьев.
Я тоже посчитал: их было ни больше ни меньше — ровно одиннадцать. Сквозь деревья я украдкой взглянул на дом в уверенности, что Кариаули сидят и ужинают на балконе. Но ни на балконе, ни во дворе ни души не было. Это меня вконец расстроило. Остановиться здесь я не мог. Как чужой прошел мимо нашего дома и двора, взглянув на него только снаружи, как будто был это чужой дом и никто из наших никогда там не жил. Ни Анано, ни я… Как будто… как будто… как будто…
Когда мы вышли из деревни, я решил что все позади. Но вдруг в глубине сердца, внутри, очень глубоко словно бы взорвалась маленькая мина, и теперь боль разлилась во всю ширь — охватила и тело и мозг.
Что-то огромное и неповторимое кончилось.
P. S. В ту зиму, в декабре сорок седьмого, состоялась денежная реформа. Не могу сказать, что случилось это неожиданно и что никто ничего не знал. Наоборот, реформу опережали тысячи сплетен, слухов, домыслов. Некоторые ждали перемены с надеждой, другие были в отчаянии, не зная, что делать с чемоданами, полными денег.
