— То есть? — опять намеренно не понял Синекаев.
То есть наши сельские клубы, библиотеки еще нередко ютятся сейчас в каморках, сараях, наспех построенных помещениях, а они должны быть намного красивее этих церквей, притягательнее их, богаче. На это нельзя жалеть денег. Лучше поджаться на другом.
— На чем же? На крытых токах? На коровниках? На ремонтных мастерских? Начинают-то с экономики!
Павел вздохнул и промолчал. Когда Синекаев был в норовистом настроении, доказывать ему что-нибудь становилось бесполезным.
Может быть, та сердечная спазма, которая вывела Кирилла Андреевича из равновесия на кукурузном поле, отзывалась поздним угрюмым раздражением, может, сам вид Павла, который оказался свидетелем его слабости, был ему сейчас неприятен, но он опять отворотился и спросил у шофера, когда престол здешней церкви.
— На Николу зимнего, — охотно отозвался тот и добавил с осторожным балагурством, которое сразу выдает бывалого шофера, изучившего повадки своего седока-начальника: — Здесь у них на Гаребже рыболовецкая артель, так не знаю, смеялись или правда, но рассказывали, что в ведомости после десяти фамилий идет имя Николая-угодника. В графе «занимаемая должность» значится «чудотворец». Так, по взаимному уговору, в церковь отдается одиннадцатая часть улова, как бы, значит, зарплата угодника.
— Фининспектор шляпа, — коротко отозвался Синекаев.
В Лузятне они решили заночевать. Но во втором часу пополуночи Синекаев поднял Павла, и они отправились проверять ночную пастьбу. Они долго блуждали по благоуханной июньской траве, отыскивая стадо. Было совсем светло, но серо, и только огромная луна где-то за низкими ветвями берез сохраняла оранжевый ночной цвет. Рассвет еще не набрал силы, хотя чуть заметная розоватость стала проступать в воздухе. Нельзя было найти источника света, да это был еще и не свет — ничего, что напоминало бы зарю в обычном смысле. Просто сумерки приняли сиреневый оттенок. Затем ветер легко прошелся по верхушкам деревьев; раздался смутный нарастающий гул, похожий на шум идущего издалека поезда: это нехотя просыпались птичьи стаи. Теперь воздух стало уже отбеливать на глазах. Потянуло холодком; кончился тот промежуток между ночью и утром, когда земля еще дремлет и ноздри ее выдыхают теплоту.
Павел посмотрел на часы: было десять минут четвертого. Они уже порядком устали, хотелось пить, как вдруг за кустами черной ольхи, в низине, где блестела луговая вода, послышалось сонное потренькивание колокольчика; мерное дыхание лениво жующих животных дошло до их слуха, и они торопливо спустились по пологому склону, минуя одинокие ясени и вязы, которые всегда располагаются ближе к выгонам, на мокрых лугах. Травы тоже изменились: вместо дремы, гвоздики, мышиного горошка и колокольчиков по ботинкам хлестала рослая осока, повсюду виден был цветущий кукушкин лен, козелец и курослеп.
— Эгей, пастух! — негромко позвал Синекаев, озираясь.
Бык поднял голову, мутно взглянул на пришельцев и снова наклонил морду.
— Опять, наверно, какой-нибудь придурок пасет, — пробормотал Синекаев, и по лицу его разлилось выражение досадливой энергии. Он прибавил шагу.
Эта проклятая деревенская традиция, которую он ломал, но еще не доломал, когда к пастухам относились, как к черной кости, и определяли на эту должность самых завалящих и никчемных, сейчас стала как бы основным противником, с которым Синекаев собирался скрестить свою волю. Он решил сделать пастуха первой фигурой в деревне — и сделает! Павел не сомневался в этом. Ведь молоко не только на языке у коровы и в руках доярки, но и в ногах пастуха. В тех колхозах, где они уже побывали, Кирилл Андреевич помогал отбирать кандидатов, коммунистов и комсомольцев, сам сидел с ними на семинарах, словно не расставался сызмальства с кнутом и рожком! Добивался круглосуточной пастьбы в две смены (насчет одной пары — парня и девки — сельчане сомневались: как бы чего не вышло?), а все свое бюро и райкомовский актив откомандировал на пять суток в луга к лучшим пастухам (мастера этого дела тотчас отыскались и были подняты на щит). Там райкомовцы проходили ускоренное обучение, прежде чем самим разъехаться по колхозам и внедрять передовые методы. Даже Павел уже неплохо разбирался в таких терминах, как загонно-клеточная пастьба, пастьба из-под ноги, подсоливание, зеленая подкормка.
— Я тут, — отозвался кто-то не больно милостиво, и под кустом зашевелился нагольный полушубок. Пастух приподнялся, но не встал, и Синекаев с Павлом подошли к нему сами.
— Пастух спит, стадо дремлет? — ядовито произнес Синекаев, пытаясь разглядеть его в тени крушины.
— Да, вот видишь, такая история, — охотно ответил тот. (Строй его речи показался знакомым Павлу.) — Ногу наколол. Думал — обомнется, а она пухнет и пухнет. Жду смены. Ничего, лужок большой, покормятся буренки до солнышка.
— А Малахаев знает, что вы больны?
Пастух изумился:
— На кой же мне Малахаев? Мы — чапаевцы. Сбруянов у нас. А вы, видно, заблудились, товарищ секретарь?
Багровая краска поползла по скулам Синекаева: предметом его особой гордости было то, что он безошибочно знал все и пахотные и бросовые угодья района, лужки, перелески, чуть ли не лесные тропы, границы же колхозов подавно!
— Фу черт! Ведь от Лузятни идем, — сознался он смущенно. — Сколько же мы крюку отмахали по холодку с тобой, Павел Владимирович?
Он приглашал его разделить потешную ошибку.
— Тут у нас клин, — снисходительно объяснил пастух. — Лузятня-то и выходит ближе, чем Сырокоренье. Вы небось все влево, влево подавались?
Сконфуженный Синекаев поддакивал. Он вызвался сам сходить с котелком к ручью, пока Павел и пастух раскладывали костерок.
— А ты так и не приехал на большую воду рыбачить, — попенял вдруг тот Павлу совсем по-приятельски, и Павел сразу вспомнил свои первые дни в Сердоболе, встречу на дороге, рассказ про перевыборы председателя и… попадью!
— Как же ваша фамилия? — спросил Синекаев, опять несколько озадаченный тем, что Теплов, пришлый человек, видимо, знает этого мужика, а он нет.
Тот усмехнулся странно:
— Федищев.
— Это… Феоны Филатовны?
— Вот именно, муж. Такая история.
Синекаев вдруг расхохотался самым чистосердечным образом. У него был такой дар, сразу располагавший к нему людей, и он знал это, но, как человек расчетливый, пользовался своим свойством умеренно, не разбрасываясь, только в определенную, нужную минуту.
— Ну, — сказал он сейчас, лукавя глаза с необыкновенной щедростью, — рассказывайте же, как вы это придумали: жена доярка, героиня труда, а муж-пастух. Комплексная бригада?
— Вот именно, — повторил Федищев, полный снисхождения к знаменитой жене. — Слабый пол, приходится поддерживать.
— Вы что же, и раньше пастушеством занимались?
— Мальчишкой гонял в ночное.
Синекаев обрадовался еще пуще.
— Значит, только сейчас пошли, когда мы, — он поправился, — партия призвала область к подъему?
Федищев этого не отрицал.
— Конечно, не найдешь такого дурака, который отказался бы от лишних двух литров, — рассудительно сказал он. — Наемному пастуху что? Лишь бы стадо в целости пригнать. А нам от удоев прогрессивка идет. Сменщик мой теперь с блокнотом возле каждой бурены стоит: не убавила ли за ночь? Такая история!
Синекаев смотрел на Федищева почти с обожанием.
— Вот тебе материал, — сказал он с торжеством, оборотясь к Павлу. — Вот тебе, редактор, сегодняшний день!
На исходе той же недели Синекаев столкнулся с Тамарой. Она только что поскандалила с Гвоздевым и, после того как он полчаса смотрел на нее, как на пустое место, вышла из правления разобиженная, с пылающими щеками. Речь шла о зеленой подкормке, которую тогда начали настойчиво пропагандировать. Конечно, знали такой способ и прежде, но велика разница — бросить корове в ясли в кои-то веки охапку потоптанного гороха или ввести точный, правильный зеленый конвейер! Тамара только что видела волшебную силу этого конвейера в другом районе и, как каждый новообращенный, стремилась убедить остальных.
Дело казалось ей необыкновенно ясным, все следовало друг за другом, как движение стрелки по циферблату: сначала подкашивается озимая рожь, потом вико-овсяная смесь, клевер, люцерна, в июле подрастает кукуруза, а с середины августа — картошка.
Гвоздев слушал ее со скукой. Увлечение подкормкой началось внезапно, с весны, а не с осени, когда можно было бы спланировать посевы. Он знал, что в соседних колхозах дело доходило чуть ли не до рукопашной: председатель выносил решение, бригадиры давали наряды, а колхозники не шли; говорили, что это вредительство. Хотите, мол, без хлеба нас оставить. Тогда сам председатель, матюкаясь, брал косу, и на него же летела жалоба в район: «Не остановите, до Хрущева дойдем». И только когда удои поднялись до шести килограммов на корову и стали подсчитывать, сколько стоит эта прибавка, а сколько — тонна хлеба, то в молоке открылась неоспоримая выгода.
