— Ты не волнуйся, — попросила Наташа.
— Да я и не волнуюсь!.. Вы его обвиняете, а он если и был в чем виноват, только перед самим собой. Он мне рассказывал… В один день все прошлое зачеркнул. Мне, сказал он, вдруг нестерпимо жить захотелось. Чтобы к людям вернуться, в глаза смотреть. А как жить, если позади одни развалины? Оглянуться не на что. Вот и убедил себя… Потом понял, что не имеет права на кого-то подозрение кидать. Это потом, когда в газетах написали, разговоры пошли. Почему, думаете, он из тех мест уехал? Специально, чтобы подальше, чтобы никто не знал. Ему не признание нужно было, а вера. Собственная вера… А мне он рассказал, потому что не мог больше героем себя чувствовать за чужой счет…
— Он просто испугался, — сказал Черепанов. — Узнал, что ты девчонку собираешься искать, вот и решил — лучше, мол, сам откроюсь.
— Мне трудно с вами разговаривать, Сергей Алексеевич. Вы, наверное, всегда правы? Хотите быть правым… Ничего он не испугался! Вы ведь случайно узнали… Он просто не хотел, чтобы я кого-то осуждала.
— А другие пусть осуждают?
— Что ж, ему нужно было выйти на площадь и каяться? Другие — это абстрактное понятие, а я — понятие живое. Он мучился… И знаете, когда он погиб, Степа весь день выла. Она поняла. Его любили дети и собаки, а они лучше других разбираются… Вас собаки любят?
— Честно говоря, не знаю, — улыбнулся Черепанов, чувствуя, что хорошо было бы все свести на шутку.
— А дети? Тоже не знаете? — Она встала, запахнула халат. — Я пойду… Когда у вас с Наташей будут дети, постарайтесь, чтобы они вас любили.
Прошла неделя.
В среду, как договаривались, Гусев сказал Балакиреву, что согласен возглавить группу по созданию опытной модели инвалидной коляски в двух вариантах: с ручным и электрическим приводами.
— Хорошо, что вы употребили это слово — возглавить, — заметил Балакирев. — Не крадучись, вопреки консерваторам, а при их поддержке. Правда, может потускнеть ореол мученика за прогресс, но я думаю, пренебрежем, а?
— С великим удовольствием. Ореол, знаете, не от хорошей жизни.
— Прекрасно! Будем налаживать хорошую жизнь.
— Да неужели? — рассмеялся Гусев. — Сон, выходит, в руку. Может, мы наконец установим оборудование, завезенное четыре года назад?
— Все может быть. Сейчас о другом. В объединении я ознакомился с письмом, которое вы написали в министерство. Вы его помните?
— До последней запятой.
— Там есть ошибки. Некоторая даже неграмотность. В целом же не лишено смысла. С вашего разрешения я хотел бы его подредактировать. Не возражаете?
— А смысл?
— Поживем — увидим. Но мы не будем дожидаться. Предлагаю вам создать постоянно действующую конструкторскую группу, включив в нее столько специалистов, сколько найдете нужным. Мы вам даем фонд зарплаты, вы нам — продукцию. Хозрасчет.
— Вы это серьезно?
— Совершенно серьезно.
— У вас есть семья?
— Да, конечно… А что?
— Меня дочь упрекает, что я не силен в литературе. Но кое-что я все-таки помню. Такие, например, стихи: «А современник Галилея был Галилея не глупее, он знал, что вертится Земля, но у него была семья».
— Хорошие стихи, — согласился Балакирев. — Но вы их забудьте, Пусть ваша дочь будет до конца права… Вы беретесь создать группу?
— Берусь.
— Кандидаты уже есть?
— Крутой вы человек, однако. Сразу не отвечу… Да, вот что. Одна кандидатура у меня есть твердая. Я хотел бы взять Басова, если он согласится.
— Я знаю только одного Басова — академика, лауреата Нобелевской премии, который вместе с Прохоровым изобрел лазер.
— Я так высоко не замахиваюсь. Кроме академика есть еще уникальный токарь Басов, я бы ему тоже Нобелевскую дал… Но у него есть слабость: он любит зарабатывать деньги честным путем и не любит, когда его в этом упрекают.
— Действительно, оригинал… Давайте попробуем обернуть эту слабость силой. Если все, по его примеру, захотят зарабатывать и к тому же еще хорошо работать, то нам простят. Может быть даже, за это нас похвалят. Берите своего токаря. Ну и, наверное, Черепанова? Вы ведь уже и так — коллектив.
— Черепанова я не возьму, — сказал Гусев.
Сказал — и сам удивился. «Почему не возьму? Сергей — это двигатель, компьютер, генератор активности. Катализатор, наконец… А мне не надо. Мне почему-то хочется быть с ним осторожным…
Вот Липягина я бы взял, — ни с того ни с сего пришла мысль. — Мне нужны не столько специалисты, сколько надежные люди, чтобы я мог положиться. Чтобы вытащили меня, когда я с обрыва упаду, а не прикидывали сперва варианты, впишусь ли я в заданную программу… Черепанов его самозванцем обозвал. Прости меня, Сергей, но веревку над пропастью я бы все-таки Липягину доверил держать, не тебе. Не знаю, почему. Несовременный я человек…»
— Черепанова я не возьму, — повторил Гусев. — Он на своем месте… Кроме того, ему директором завода надо быть, — сказал он по инерции и спохватился: совсем ему Сергей голову задурил, вот ведь умеет убедить…
— Разделяю ваше мнение, — серьезно согласился Балакирев. — Он был бы хорошим организатором. Но, к сожалению, вакансия пока занята. Карпов уходит на пенсию, директором намечено утвердить меня. Так что вы уж перед Черепановым извинитесь от моего имени. — Тут он впервые за всю беседу улыбнулся. — Помнится, вы приглашали в гости. Не передумали?
— Да как сказать, — тоже улыбнулся Гусев. — Я главного инженера приглашал, а не директора. Вдруг — не так поймут?
— А вы меня на субботу пригласите, пока я еще не директор. Заодно утвердим группу. Ну так как? Записывать мне в календарь или не записывать?
— Пишите, — сказал Гусев. — Ради такого случая…
Оля сидела в кресле, укрывшись пледом, ноги под себя, в руках книга. Вылитая мать!
— Какие новости за минувший день? — спросил Гусев. — Наташа не приходила? Ну что ж, придется привыкать… Ты замерзла?
— Просто мне так уютней… Скажи, папа, ты тогда просил Наташу к нам приехать?
— Да нет, я не просил. Она сама решила… Чего ты вдруг вспомнила?
— Вспомнила… Сегодня девять дней, как умер Иван Алексеевич. Чижик сказал, что по обычаю надо помянуть. Мы пошли к нему домой, у Валентина ключ остался. Затопили печку, он так любил. Чайник поставили. Чижик начал собирать инструменты. Понимаешь, дом ничейный, у Ивана Алексеевича никого не осталось. Все опишут. Валька решил инструменты забрать, пригодятся в Доме пионеров. А я подумала, что могут быть бумаги, которые другим читать не обязательно. У меня были основания… Я нашла целую связку неотправленных писем и вот это… — Она протянула отцу фотографию… — Потом прочтешь письма. Я подумала, что тебе нужно прочесть. Тебе — можно.
На фотографии были Наташа и Липягин.
— Невероятно! — сказал Гусев и снова стал разглядывать снимок. Наташа в белом платье, Липягин в ковбойке, оба на десять лет моложе, держатся за руки. — Невероятно!.. Ты знала? — он посмотрел на дочь. — Когда ты узнала?
— Сегодня… Прочти письма.
— Не буду, — сказал Гусев. — Не хочу… Ты читала?
— Да. — Она взяла у отца фотографию и конверт с письмами. — Это нужно сжечь?
— Да, это нужно сжечь. Обязательно. Сейчас же.
— Я так и подумала. Наверное, это надо было сделать сразу.
— Наверное…
Гусев пытался что-то сопоставить, какие-то обрывки воспоминаний Наташи, то немногое, что знал о ее прошлом, — ничего не сопоставлялось, он ничего не понимал. Невероятно! — вот и все, что приходило в голову. Невероятно!.. Они с Олей ищут собаку, встречаются с Липягиным, он делает коляску, потом Можаев пишет статью… Приехала внучка Ксении Борисовны, Черепанов вспомнил, что когда-то работал с Липягиным, и вот… Невероятно! Все на маленьком клочке земли, за один год, а перед этим — разные судьбы, так неожиданно пересекшиеся.
Он посмотрел на Олю. Как она похожа на мать! — снова мелькнула мысль. Во всем… Господи, только бы все было хорошо. Только бы войны не было… Если все будет хорошо, она вырастет и станет совсем похожей на мать — это будет для него самым большим счастьем…
В субботу, вместо того чтобы прийти в гости, Балакирев снова улетел в Москву.
Ни он, ни Гусев еще не знали, что директором Балакирева не утвердят, что у секретаря обкома Вершинина будут неприятности в связи с попустительством и недостатком принципиальности, что сквозные бригады будут созданы и бесславно провалятся, — ничего этого они не знали. Шел очередной, то ли «решающий», то ли «определяющий» год пятилетки, и многие еще не догадывались, что время, измеряемое «шагами саженьими», отсчитывает свой последний срок. Ибо то, что закономерно, не может не наступить. Но когда это время, полное борьбы, поисков, нелегких решений, наступит — оно наступит и потому, что его торопили и Гусев, и Балакирев, и Черепанов — каждый по-своему…
