Я прошу его дать мне просмотреть несколько последних номеров газеты, так как из-за малого тиража их нельзя было достать в городе.
Редактор торопливо кивает головой.
— Фрейлейн Эдда!..
В дверях соседней комнаты появляется белокурая девушка, лет двадцати. На ней темно-синее платье, на груди кокетливо поблескивает миниатюрное золотое распятие. Едва слышными шагами она направляется к шкафу и через минуту кладет на стол подшивки газет. Не поднимая головы, девушка уходит в свою комнату.
...Пора бы и попрощаться, однако редактор просит меня побыть еще немного. Я благодарен ему за это. Мне неудобно сказать этому человеку, что меня не так интересует его газета, как ее читатели.
Он рассказывает о долгих годах, проведенных им в Дахау. Говорит больше о других, чем о себе. Потом сразу замолкает и, словно вспомнив о чем-то, подходит к окну. Его подвижные и беспокойные глаза ищут кого-то на улице.
— Вы кого-то ждете? — решаюсь спросить его.
Редактор быстрым шагом возвращается на свое место. На его щеках красные пятна, он явно взволнован. Дрожащей рукой он зажигает спичку, и лицо его прячется на миг в облаке папиросного дыма.
— Нет, я никого не жду. Несколько первых недель ждал, а потом махнул рукой — что я им могу сказать: кроме нескольких туманных фраз о туманной демократии.
— Они...
— Они, как все живые люди, хотят знать, каким будет их завтрашний день, и хотят лепить этот день собственными руками.
Редактор вытирает платком вспотевший лоб.
В мои руки иногда попадают газеты вашей зоны. Жители Дрездена с утра до ночи восстанавливают свой город, и я знаю своих земляков: через несколько лет Дрезден опять станет Дрезденом. Мне рассказывали о дыме над заводами Восточной Германии. А что вы увидите у нас, кроме деревянных пуговиц да грошовых самоучителей английского языка? Библию? Ее популяризировал покойный Мартин Лютер. С каким эффектом — сами знаете. Сегодня — история повторяется. Фрейлен Эдда!
Стук машинки стихает, я услышал деловитые шаги секретарши.
— Дайте нам, пожалуйста, синюю папку.
Не прошло и полминуты, как маленькие, услужливые руки в кружевных манжетах положили перед нами синюю папку.
Я заметил, что она была такого же цвета, как и платье фрейлен Эдды.
Редактор встал.
— Читайте, я вам не буду мешать.
Я перелистал несколько страниц. Это была коллекция анонимных писем. Читаем в первом из них:
«Почему сегодня каждый немец,— горько жалуется автор анонимного письма,— не имеет права сказать правду?»
Через несколько строк мы узнаем, о какой «правде» пишет автор письма.
«Почему сегодня никто не имеет права рассказать миру обо всех благодеяниях, которые принесли немецкие солдаты жителям оккупированных областей?»
Все это написано совершенно серьезно и даже с пафосом.
Еще одно письмо, под ним подпись: «Студенты Эрлангенского университета».
«Господин редактор! Вам не нравится наша демонстрация против вашего единомышленника Нимеллера? Ну что ж, продолжайте писать так. Скоро вы убедитесь, что ваши деревья не растут до небес. Вы уже однажды сидели, но вам, видно, придется еще раз сесть, если не перестанете писать возмутительные сказки о концентрационных лагерях, если не перестанете оплевывать наших великих патриотов, которых враги судят теперь, как «военных преступников». Предупреждаем вас!»
А вот передо мной целое послание — девять печатных страниц без интервалов. Автор его, как можно догадаться по стилю, является представителем нынешнего поколения немецких «интеллектуалистов». В самом начале он предупреждает, что с нацистами не имел и не имеет ничего общего. Между тем это нисколько не мешает ему писать такое:
«Нюрнбергский процесс — это затея, подобная рабочим забастовкам до прихода Гитлера к власти. Вы посадили немецкого медведя в клетку. Но этот медведь еще покажет свои когти и тогда трепещите, враги!»
Из аккуратно сложенных и приколотых заботливыми руками фрейлен Эдды писем я вынимаю зеленый конверт, который очутился здесь, наверное, на правах гостя для пополнения коллекции. На нем адрес редакции «Люнебургер пост» и штамп города Куксгафен (английская зона оккупации Германии), Автор отважился поставить в начале письма инициалы, желая, наверное, подчеркнуть таким образом свою непричастность к «вервольфу». Он, кажется, довольно искренно озабочен ростом нацистских влияний:
«...Несколько дней тому назад я ехал поездом Лангведель- Бремен. В вагоне завязалась беседа, в которой скоро приняли участие все пассажиры. Речь шла о снижении продовольственных норм, о безработице, о том, что никто не знает, к чему все клонится. Кто-то из присутствующих заявил, что если бы Гитлер срубил вдвое больше голов,небыло бы этого горя. Он не успел сделать это. Я не выдержал и напомнил людям о миллионах замученных нацистами людей, назвав при этом наши концлагери позором двадцатого века. Мои слова вызвали среди присутствующих такое возмущение, что я мог ожидать самого худшего. Какой-то прилично одетый человек сказал мне: «Еще одно ваше слово, и мы вышвырнем вас из вагона».
Растерянный автор письма заканчивает его такими словами: «Я не вижу выхода из этого тупика. Все это прежде всего является результатом двусмысленных и лицемерных методов английских властей, которые карают тюрьмой крестьянина за то, что он самовольно продал свинью... в феврале 1945 года, когда нами еще правил Гитлер, а между тем кормят целые дивизии матерых гитлеровцев. Вот почему в английской зоне немцы ругают томми. Этот факт не опровергается тем, что те или иные проститутки ходят сейчас с томми под ручку».
Я поднял голову. Мимо меня прошелестело прорезиненное пальто фрейлен Эдды:
— Грюс ди готт[23],— бросила она, закрывая за собой дверь.
— Интересный материал? — любезно спросил меня редактор и, не ожидая ответа, добавил: — У меня есть еще один документ, который не в меньшей мере вас заинтересует...
Он достает из кармана листок бумаги, но, прежде чем показать его мне, подошел к двери и заглянул в коридор.
— Прочитайте.
Это было одно из анонимных писем такого содержания: «Осужденных на бельзенском процессе лучших немецких людей повесили. Но немецкая молодежь отомстит за это. Жаль только, что перед приходом англичан не задушили газом всех этих заключенных. Мы проиграли войну из-за предателей. Теперь эти преступники ходят по белу свету и пишут в газетах. Но дрожите — вервольф не спит!»
Я был немного удивлен таинственным поведением редактора, потому что это письмо ничем не отличалось от предыдущих.
— Обратите внимание на букву «К». Она слегка наклонена вправо. Видите? Еще одна деталь: под восклицательным знаком только полточки. А теперь попрошу вас пройти за мной в ту комнату.
Редактор заложил в машинку лист чистой бумаги и выбил на нем букву «К», потом восклицательный знак. Точка под восклицательным знаком была сломана под таким же углом, что и в анонимном письме.
— Теперь вы понимаете, почему мои нервы не всегда в порядке?
Я смотрел на клавиши машинки, по которым несколько минут назад бегали пальчики фрейлен Эдды.
— Я думаю, что вы сами усложняете дело...
Редактор вытащил из машинки лист и разорвал его на мелкие части.
— А кто даст мне гарантию, что вместо нее не придет худшая? Эта хоть старательно выполняет свои обязанности...
...Мы попрощались.
В нескольких километрах от города в моторе что-то подозрительно зашуршало. Шофер остановил машину. Возле нас плакучая верба роняла обильные слезы. Я взглянул вверх: на ее ветвях, покрытых едва заметным в этой проклятой мгле кружевом зелени, я впервые в этом году увидел весну.
И меня с невиданной силой потянуло домой, на Родину.
1946
Герман Геринг на первый взгляд — не Геринг, а баба, толстая, пятидесятилетняя баба-торговка.
И эта баба, баба с подстриженными волосами, сидит перед вами; ноги ее укутаны в одеяло, а держится она так, словно и впрямь на базаре. От ее внимания не ускользает ни одно слово. Во время перерыва она развешивает уши то влево, то вправо, злыми, заплывшими салом глазами водит по всему залу и с любопытством пристально присматривается к каждому новому лицу. Когда в руках защитника появляется газета, баба вытягивает шею из складок красного платка и бегает глазами по сторонам, ища своей фамилии. А когда фамилия находится, улыбка удовлетворенного честолюбия растягивает ее тонкие губы до ушей.
