У Ширяевых в этот день с утра ссора произошла, после которой Демьян и Марья уехали в поле, а старики остались дома.
Дед Степан весь день в пригоне ось из березы вытесывал. А бабка Настасья до полдня под навесом лен трепала, а с полдня ушла в погребушку — сметану сбивать на масло. У бабки Настасьи в этот день тоска под ложечкой сосала и кости старые ныли. Но она долго не обращала внимания на старые болезни и проворно работала новенькой шестипалой мутовкой, подаренной внуком Павлушкой. Вспоминала внучонка, живущего в коммуне, думала бабка, что большой человек может выйти из Павлушки. Большими делами голова парня занята. А бабушку не забывал. Мутовку новенькую сделал, сам высушил и ручку выскоблил, чтобы ловчее было старым бабушкиным рукам работать. Потом вдруг озорство Павлушкино вспомнила бабка Настасья да горькую долю Параськи. И снова сердце тоской обволоклось.
Несколько раз выходила она на улицу. Присматривалась к сутолоке деревенской. Видела, что бегает по деревне поп, бегает секретарь Колчин. Оба останавливают мужиков, въезжающих в деревню со снопами и уезжающих в поле порожняком. Видела, что к одному из мужиков присел на телегу Колчин и поехал зачем-то в лес. Думала и тревожилась.
После обеда зашла к бабке Маланья. На плечах у ней накинута была шинелька, а на голове шапка меховая.
— Куда это собралась? — спросила бабка, отрываясь от работы и удивленно оглядывая коренастую Маланью. — На дворе не продохнешь, а ты шинель напялила.
Маланья присела на порожке погребушки так, чтобы не мешать бабкиной работе, и со вздохом ответила:
— Пришла с тобой посоветоваться, бабушка Настасья. Неладно у нас на деревне… Чужого народа много пришло… Зачем-то и долгогривый повадился… Валежников со стариком Гуковым с полдня вернулся с полей.
Ножом острым врезались в бабкину грудь эти слова Маланьи. Но она сдержала тревогу. И голосом ровным спокойно сказала:
— Может, дело есть… вот и приехали пораньше…
— Не верю сволочам, — сказала Маланья. — Затевает что-то кулачье… Хочу поехать на полосы… к Семену… И других партизан надо предупредить… чтобы не оставались на воскресенье в поле.
Чуяло и бабкино сердце, что не зря собираются пришлые люди в деревне. Да не хотела верить в приход беды. Отговаривала и Маланью:
— Не надо мутить мужиков. Может, зря все это… а ты от работы оторвешь их… Кому надо — сам приедет. Не маленькие ведь…
Обе замолчали. Задумались.
Что-то сложное боролось в груди и в голове Маланьи. Боролись какие-то две силы. Нашептывали какие-то два голоса. И не знала Маланья, на чью сторону ей встать. Тревожилась за мужа. Закипела злобой против партизан из-за продразверстки. Думала и долго гадала: ехать в поле или не ездить?
Потом вдруг Маланья встала на ноги и решительно сказала:
— Ну и пусть их всех лихоманка треплет… таковские… Прощай, Настасья Петровна! Не поеду…
И не успела бабка Настасья рта раскрыть, как Маланья перешагнула через порог погребушки и быстро мелькнула за воротами.
А небо над урманом все больше и больше чернело. Все ближе и ближе надвигались тучи к деревне. Из-за речки налетал ветер и приносил запах мшистой сырости леса. Солнце давно уже скатилось к лесу и укуталось черными тучами.
День клонился к вечеру и оттого вокруг деревни стоял полумрак. Почернела и забулькала речонка, прогоняя к берегу стаи гусей и уток. По-прежнему тоскливо и надсадно визжали на дворах поросята. Где-то за кузней выла собака. Звонко гудел над деревней стук топора дедушки Степана, рубившего березу.
Перед вечером влетела во двор Ширяевых взволнованная Параська.
Окинула испуганными глазами ограду. Увидела в открытую дверь погребушки бабку Настасью и прямо к ней:
— Здравствуй, бабушка Настасья!
— Здравствуй, касатка, — отозвалась бабка, не отрываясь от работы и оглядывая Параську. — Чего это ты?.. Будто напугана чем?
— Ох, бабушка! — торопливо заговорила полушепотом Параська, оглядываясь на ворота. — Боязно мне чего-то сегодня с утра… Сама не знаю с чего. Батюшка приехал, чужого народа полна деревня. Ходят чего-то, шепчутся, как воры! Не к добру это, бабушка.
— Зря горюнишься, касатка, — стала утешать бабка Параську, не выдавая своей тревоги. — Батюшка — не зверь. И чужие люди — не собаки, не съедят…
— Да я не о себе, бабушка.
— О ком же?
— Боюсь, бабушка, не вышло бы чего худого с нашими…
Пуще прежнего застучало сердце в груди у бабки Настасьи. Но она подавила тревогу и все тем же спокойным голосом сказала:
— Ничего не будет. Не старое время, не те и порядки, и власть не та…
Повертелась Параська в погребушке, поохала и убежала домой.
После ее ухода бабка Настасья вдруг почувствовала, что и ее охватило сразу какое-то нетерпение, потянуло из ограды на улицу; захотелось ей вдруг побежать за ворота и посмотреть, что там делается. Точно боялась она, что не бывать ей никогда больше на деревенской улице и не видать деревни, в которой полжизни прожила.
Трясущимися руками прикрыла капустным листом сметану, схватила в руки клюшку и кинулась к воротам. Казалось ей, что встретит сейчас на улице что-то такое, от чего захолонет сердце в груди, покосятся ноги, упадет она тут же около ворот бездыханной.
Но когда вышла за ограду, увидела, что ничего особенного не произошло на деревне. Все было привычно взгляду, как и всегда.
Бродила по улице свинья с поросятами; валялись на конотопке телята; кое-где играли в бабки ребятишки; от реки к дворам ковыляли гуси и утки; куда-то спешила с лукошком в руках толстая Арина Лукинишна; навстречу ей шли поп и Колчин; от двора к двору бегали бабы с подоткнутыми подолами; тянулись с полей последние телеги со снопами и с народом, за дворами курились сизым дымом бани, а от леса по дороге к поскотине двигалось огромное облако пыли, разноголосо ревущее глухими коровьими голосами.
Деревенский день завершался своим обычным чередом.
Давно затихла деревня.
Давно перестали тявкать неугомонные деревенские псы. Угасли в окнах редкие огни мигающих лучин и подслеповатых сальников. Погрузилась деревня в крепкий сон, нарушаемый разрывами далеких молний, бороздивших ночную черноту над урманом.
Давно уже спали в горнице Демьян и Марья.
Дед Степан храпел на сеновале.
Только бабке Настасье не спалось. Не ведала бабка Настасья, что с нею делается за последние дни. Но твердо была уверена, что подходит ее смертный час. Иногда казалось ей, что дрожит и колеблется ее душа перед неумолимым концом, словно догорающая свеча в ночной темноте; трепещет душа перед неискупленным грехом. А иной раз утешалась она и успокаивалась тем, что на свете много людей грешнее ее живут и умирают. Знала, что бывает у людей старость спокойная, уравновешенная хорошими делами всей жизни, и, когда человек подсчитает дела свои, он все-таки молит кого-то об отсрочке неизбежного конца. Бабке Настасье некого было молить.
Давно не верила она в бога. И не завидовала тем, кто доживал свои дни в облаках церковных благовоний и кадильного дыма, скрывающих неправду, корысть и насилия одних людей над другими. Знала, что такие люди ждут пугающего их конца под собственный шепот бессильных молитв и под лживые песнопения попов и монахов. И чем больше ходила сегодня по двору и думала бабка Настасья, тем больше убеждалась, что не о себе теперь надо думать.
Коли пришел ее час, не минует и смерть. Пожила на свете вдоволь. Пора костям на место. О другом думала бабка. Другим тревожилась: справятся ли мужики с новыми порядками? Устоят ли перед господами и богатеями? Не зря ли проливалась мужичья кровь?
Спотыкаясь о поленья и палки, бродила бабка впотьмах по двору. Посреди двора за телегу локтем задела — ушиблась. Потом на молодого бычка набрела — чуть не упала. Обошла бычка, подумала: «Хороший бычок, нужный, а придется на хлеб менять». Проходя мимо покосившейся амбарушки над погребом, вспомнила, что невесть когда строилась эта избушка, гляди — завалится и задавит кого-нибудь. Надо сказать старику и Демьяну. Не зная зачем, вышла бабка за ворота на улицу и долго смотрела во тьму уснувшей деревни, которую изредка освещали отблески далекой грозы. Пустынно и тихо было в деревне. Даже собаки не тявкали. А бабке казалось, что тревожно спят мужики и бабы в избах; будто стонут они тихо и мечутся во сне.
Вернулась бабка в ограду и пришла на задворки. И здесь долго стояла и смотрела в сторону густого, непроходимого урмана. Думала… Четвертый год бились мужики за новые порядки, а закрепиться все никак не могут. Теперь уж хорошо понимала бабка Настасья, что только большевики да городские рабочие знали путь к новой жизни; только с ними и можно было скачать с мужичьих плеч хомут старой неволи. Крепкие люди жили в городах. До конца будут они стоять за мужиков. Спокойно и умереть можно. А сердцем чуяла старая, что притаились враги где-то совсем близко и ждут только случая, чтобы снова накинуть старый хомут на мужичью шею. Перебирала она в памяти все виденное и пережитое мужиками за последние годы, предчувствовала какую-то беду и, словно от мороза лютого, вздрагивала. Опять думала о смерти. Но не так боялась прихода ее, как боялась и трепетала за своих мужиков. «Поймут ли они правду свою? Отыщут ли верный путь к новой жизни, которая пока еще неясно маячила где-то вдалеке? За кем пойдут?» — спрашивала сама себя бабка Настасья, стараясь превозмочь охватившее ее волнение. И опять смотрела в сторону леса, над которым полыхали фиолетовые огни и глухо стонала гроза.
