— Ой, ой какая молния! — Лариса прикорнула возле его плеча. — Теперь, наверное, зарядит надолго.
Пыльные стекла засияли рваными дырами расплывшихся капель. Высотное здание на Котельнической набережной, белое, в легком водяном тумане, стало казаться еще воздушное, нереальнее, как видение будущего.
— Посмотри, а милиционер все так и стоит на своем месте! — воскликнула Лариса с детским воодушевлением.
В самом деле, пока шло водяное буйство, постовой в дождевике с остроконечным капюшоном неукоснительно сторожил пустую, промываемую из конца в конец улицу.
Мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются шипом в сердце и ноют к плохой погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем.
Павел плохо слушал Покрывайло. Мысли его блуждали. Счастье или несчастье случилось с ним в прошлую ночь?
Голос у Покрывайло дребезжал, казался натужно-резким или вдруг тонко скрипел, как если бы проводили пальцем по стеклу. Отечное лицо с мучнистыми щеками и лбом, широким, как лопата, философически-грустно склонялось над граненым стаканом.
В «Сквознячке» на распахнутых окнах раздувались занавески. Ветер был какой-то растрепанный: повеет один раз и принесет запах пыли с дороги, где только что прошел «ГАЗ-69-а» с брезентовым верхом; потом зашумит с другой стороны — и запахнет сладким цветным горошком, который растет тут же, за оградой, в цветоводстве.
— Любовь вовсе не занимает такого огромного места в жизни, как принято думать, — говорил Покрывайло. — Есть множество потребностей и интересов, кроме нее. Сосчитайте: много ли мы любим в жизни? Часы, дни. А на службу ходим десятилетия. Едим и спим из пятидесяти лет — тридцать. Но попробуйте втолковать это влюбленному или самому себе, когда находитесь в подобном состоянии. Любовь обладает страшной силой концентрации. Она мобилизует все силы и направляет их только к одной цели… Вам не противно, что я говорю столь наукообразно? Мне нравится объяснять явления, хотя при этом я и не изменяю их. Но вот что интересно: даже в самом ярком пароксизме страсти мы умом знаем, что он продлится не только не вечно, но даже и не слишком долго. И все-таки попробуйте отнять его у нас! Скорее мы сдохнем, и без всякого сожаления.
— Да, да, — проговорил рассеянно Павел, — вы совершенно правы.
В голове его гудело от волнения и бессонницы. Минутами ему казалось, что время сместилось и все еще длится ночь, вся в сполохах.
Тогда было темно, как в мешке. Ни единой звезды. Начинался, но не шел дождь. Иногда ударяла капля, свинцовая, предостерегающая. И снова небосклон сверкал, заливался далеким багровым огнем.
Они шли с Тамарой по дорого, все дальше и дальше от Сердоболя.
Глаза Тамары, обращенные к нему с немым предостережением — или с ожиданием грозы, вихря, — тоже были в сполохах.
— Послушайте, будет гроза? — иногда тревожно-весело спрашивала она.
И Павел ощущал вдохновенное счастье: сжечь все мосты, как эта идущая гроза сжигала, испепеляла безмолвным огнем низко висящие над горизонтом тучи; и вся земля перед ними — будто по ней прокатилась шаровая молния — пылала в это мгновение отсветом далекого орудийного залпа.
— Пусть будет гроза! — бормотал Павел, не слыша сам своих слов. — Пусть! Пусть! Пусть!
Пунцовый огонь репейника пылал в двух шагах от их ног, и Тамара почему-то все смотрела на этот странный полуночный цветок. Он казался ей сгустком отдаленных зарниц, которые падали откуда-то с края света, где, как в котле, бурлили грома. Он светил в темноте молча, подобно факелу. Он бесстыдно освещал эту ночь и стоял на водоразделе жизни — прежней и новой, мигая, как светофор: остановись!
Но она, откинув волосы со лба, сказала ему и всему свету:
— Пусть!
По всем дорогам, если ты захочешь этого, через все завалы и пропасти я пойду за тобой. Я пойду впереди тебя, я заслоню тебя от пули. Я вынесу тебя на руках из боя. Слушайте все! Сегодня я, Тамара Ильяшева, полюбила этого человека!..
— …Да, да, — машинально повторял Павел, — вы совершенно правы. Я думаю точно так же.
Он бездумно следил, как двигались серые гусеницы бровей на мучнистом лице Покрывайло.
— Любовь — это соединительная ткань, — грустно бубнил тот. — Она собирает воедино все наши разрозненные впечатления о человеке, ловко вращивает в них домыслы, и вот ходит по земле волшебная фигура с руками и ногами. Сердце ее излучает благородство, глаза — сияние. Ах, милый седовласый ребенок! Не бери свою игрушку в руки и не забывай, что она боится огня и воды.
— …Нет минуты, чтобы я не чувствовал тебя, не обращался мысленно к тебе, — говорил Павел Тамаре. — Это как на фронте. Что бы ни делал, о чем бы ни думал, никогда не покидает ощущение смертельной опасности. Ты меня наполнила всего. У меня душа поет. Болит и поет. Я буду любить тебя всегда. Даже если стану к тебе груб, холоден — не верь этому. Я все равно люблю тебя.
— Пойдем, пойдем! — твердила Тамара. И это пылавшее от ветра лицо, разлетающиеся волосы, глаза, которые горели сейчас восторгом движения, были обращены к нему, и только к нему… — Пойдем, будет гроза!
— Когда говоришь мне «ты», мне кажется, что ты ко мне прикасаешься. Даже мурашки бегают.
Она обернулась с приоткрытым ртом и, застыдившись, приложила на мгновение ладонь к своей обнаженной шее. Но в ту же секунду побежала вперед по сырой луговине, спотыкаясь, проваливаясь в рытвины, падая и хватаясь за него.
Они скакали, как двое глупых жеребят, кричали, топали, пока дождь не настиг их у колеи.
— А нельзя ли по лесу? — бесшабашно махнула рукой Тамара.
И они свернули на боковую тропу. Там было так грязно, что босоножки ее завязли. Они хохотали и оглядывались, не понимая, где очутились. Дорога уперлась в добротные ворота, за которыми теплился в глубине двора огонек.
Павел постучал сначала тихо, потом начал дубасить, не жалея кулаков, наперегонки с громом.
— Скажите, которая дорога ведет на Сердоболь? Мы заблудились! — крикнул он, когда после долгого ожидания в калитке показался наконец хмурый заспанный человек полуинтеллигентного вида под зонтиком и с собакой, похожей на быка.
Собака натянула поводок и дружелюбно заластилась к Тамаре.
— Так вы ради этого меня побеспокоили? Из-за такой мелочи? — сварливо проскрипел человек.
— Для нас не мелочь, если мы простоим всю ночь под дождем.
— Все только о своих удобствах думаете… — Он уже с откровенной злобой смотрел на них.
— Желаю, чтобы вам тоже вот так не отпирали, когда постучитесь! — закричала ему в спину Тамара. — А собаку лучше отпустите! Бедный пес! Какому цепному хозяину достался!..
Вправо, влево, десятью шагами назад, десятью шагами вперед они выбрались из тупика. Зарницы стали затухать, но и мгла поредела. Они вышли, держась за руки. Снова перед ними было ровное место и низко-низко, на полнеба, свинец удалявшейся тучи…
— Давай пойдем сейчас на вокзал и выпьем, — предложил вдруг Павел.
— На какую тему?
— Так, безыдейно. За тебя и за меня. Впрочем… — Он обшарил карманы и весело изумился: — У меня, оказывается, с собой нет денег!
Тамара ответила ему в тон:
— У меня тоже!
Перед ними лежал Сердоболь с редкими расплывающимися огнями фонарей. Они шли по пустым улицам, не останавливаясь, но чувствуя, что все вокруг принадлежит им! Они почти растворялись в предутренней мгле. Это была странная близость втроем; город не мешал им. Может быть, если б его не было, то и ничего бы не было между ними. Он прорастал сквозь голые пустыри и нуждался в любви и заботе. Его огни в низине были первыми разведывательными огнями. А они, как следопыты, с волнением и надеждой вглядывались в его неясные контуры, как в собственную будущность.
Когда Павел довел Тамару до дверей темной гостиницы, она запоздало ахнула: что же ей отвечать дежурной? Откуда она появилась на рассвете с ногами, заляпанными глиной, и волосами, сбившимися в ком?
— Хочешь, погудим? — предложил Павел. — Будто мы ехали на машине, машина застряла и только сейчас выбралась.
Она громко расхохоталась, но тотчас испуганно зажала себе рот ладонями, издали погрозила ему пальцем.
Тамара на цыпочках взошла на крыльцо. Дверь, открываясь, пропустила узкую полосу света.
— Вот так и не заметишь, как жизнь пройдет, — сам себе жаловался Покрывайло, — облысеешь от чужих подушек. Если б у нас не наматывалось, как нитка на катушку, прошлое, какими мы были бы бедными!
Павел очнулся. Но Покрывайло уже кончил. Он был безнадежно пьян. История собственной жизни, рассказанная им только что со всей обстоятельностью, так и осталась никогда не узнанной Павлом. (Позже, когда он перебирал томительными днями всю жизнь в Сердоболе, он пожалел даже и об этом.)
