Пушкарев рассмеялся, он любил, когда старший мастер говорил прибаутками.
— Сымай с левой ноги валенок!
Что это значит? Все услышали, оглянулись. Парторг подходил от разливочной машины. Шадрин, сунув руки в карманы спецовки, выжидательно следил за Болоевым. Тот подскочил к Тамбовцеву, толкнул его двумя руками в грудь так, что тот сел на кучу ковшевого настыля. И в ту же минуту валенок с левой ноги фурмовщика оказался в высоко поднятой руке старика. Потом Самсон подошел к лестнице, внимательно, как бы прицениваясь на базаре, оглядел валенок, вытянул левую руку в сторону конвертора, а правой рукой с валенком замахнулся.
— Что делаешь, окаянная сила! — только и успел крикнуть Шадрин.
И валенок полетел в конвертор.
Болоев посмотрел сквозь растопыренные пальцы на пламя, бушевавшее в горловине, отряхнул руки — одну о другую. Спокойно сказал:
— Можно пускать. Я думаю — поспела.
Молоденькая секретарша, сидевшая у двери директорского кабинета, знала Власюгу и Тамбовцева и приветливо улыбнулась. Втроем, в сопровождении секретарши, они вошли в кабинет, директор сказал Валечке:
— Вас ищет коммерческий.
Он всегда шутил с ней. Она поняла, что он просит выйти и никого не впускать..
— Насчет болоевской землянки пришли, — сказал Власюга, когда секретарша затворила дверь. — Сносить пора.
Власюга чувствовал неудобство от своего вмешательства, он первый догадался сообщить директору по телефону о нехороших делах в цехе и попросил принять. Директор взглянул на него внимательно.
— Не рано ли сносить?
Он знал от самого Болоева, что нет на заводе человека, более неприятного старшему мастеру, чем этот горновой с чужого участка — коренастый парень с блестящими глазами на загорело-закопченном лице. С некоторых пор Власюга стал захаживать к фурмовщикам. Это началось еще до того, как он выдал двадцать ковшей штейна за смену и стал знаменит. Фурмовщики были деревенские, не больно-то грамотные ребята. Но был среди них способный паренек, недавно демобилизованный. С ним-то чаще всего и заговаривал горновой Власюга. Он неторопливо поднимался по лестнице на площадку, подходил к фурмовщикам с беззаботным видом, и, хотя он был всего только горновой, слушали его со вниманием — он дело объяснял ребятам.
Болоев прогонял Власюгу, горновой весело скалил зубы, не спеша удалялся и снова приходил, когда выпадало время. Однажды старший мастер взял его за шиворот и крепко прижал.
— Агитируешь?
Он потряс его и рассмеялся, как сильный над слабым. И вдруг Власюга ударил его по руке.
— Ну, ты… не забывай, где живешь, — сказал он, повернулся и пошел к себе, на отражательные.
Странные отношения установились между ними, они как бы условились не замечать друг друга, но так как горновой не прекратил дружбы с фурмовщиками и вскоре к тому же сделался знаменит, то всем стало ясно, что в споре Болоева с Власюгой победил горновой.
— Ярошевского привезли из Свердловска. Если на гастроли — на кой он нам? Багашвили потянет? — откровенно говорил директор, советуясь с рабочими, все больше поглядывая на Власюгу.
Они беседовали с полчаса. Фурмовщики повели разговор начистоту: Болоева пора убрать из цеха, Багашвили может его заменить. Болоеву нужно дать отдохнуть. И Шадрин того же мнения.
— Что же дочка его сплоховала? — спросил директор. — Разве так приходят и уходят? Хоть он и старый, нехорошо.
— Что ж хорошего, — согласился Власюга и быстро глянул на директора, не зная, осведомлен ли он во всех обстоятельствах. — Она ж от другого понесла, а тот подлец. Она стыд свой хотела схоронить, да неловко ей стало, застеснялась Самсона Георгиевича.
— Говорят, полюбил он ее.
— Да, как ни странно.
— Мазепа… — прохрипел Тамбовцев.
Ему выдали новые валенки, а он все никак не мог унять свою злобу на Болоева, зря его прихватил Власюга в директорский кабинет.
Точно пьяный, вернулся Болоев из цеха к себе в землянку. Даже к козе не заглянул — повалился на тахту, уснул. В окнах догорал желтый закат, когда проснулся от смутного беспокойства. Клавки не было, не вернется — он знал. Его другое занимало: уедет ли Ярошевский?
Он подошел к столу, почесал небритую шею, нерешительно снял трубку телефона. Ему не нужно было, чтоб его узнали.
— Дайте вагон управляющего, — сказал он.
И вышло так, что, когда из вагона ответили, он заговорил плаксивым, бабьим голосом.
В вагоне был тот час, деливший рабочий день пополам, когда все разбрелись отдыхать, и только управляющий не спал, составлял телеграммы в Москву, обдумывал план вечернего разговора с обкомом. Телефон стоял перед ним на столике, и он снял трубку. Сперва он подумал постучать в стенку, позвать Ярошевского, потом догадался, что говорит мужчина.
— Нет, Самсон Георгиевич, задержится у вас Ярошевский, — вежливо сказал управляющий, положил трубку, подумал и зевнул.
К чаю все собрались за большим чертежным столом. Выждав минуту, управляющий сказал:
— Ярошевский, я вам завидую. Утром приехали, а девушки уже справляются по телефону о вашем здоровье…
Все оживились, заметив, как вспыхнуло землисто-серое лицо высокого корректного горбуна. Довольный шуткой, управляющий наклонился к главному инженеру:
— Жабу узнаю по голосу. Это звонил Болоев.
— Вот беда — яйца полопались, — возвестила проводница Маша, внося тарелку с вареными яйцами.
— Значит, туго закупорены, — откликнулся главный бухгалтер.
И разговор вошел в проторенное русло дорожных шуток и суесловия.
Слух о том, что старый хрен бросил в конвертор валенок фурмовщика, распространился сразу, потому что вечером металлурги собрались в Доме культуры на совещание.
Оттого ли, что в смену Багашвили было дано шестьдесят тонн меди, или оттого, что в тупике за обогатительной фабрикой стоял салон-вагон из Свердловска, металлурги, свободные от работы, пришли в полном составе, многие привели жен. В высоком двухсветном зале уселись, топчась и уступая друг другу места, за тремя длинными рядами столов, накрытых скатертями. Перед каждым — бутылочка крем-соды, стакан крепкого чая и на тарелке пирожное и два яблока.
Разместились бригадами. Ближе к сцене — ребята с обжиговых печей, у входных дверей — окруженный «отражателями» Шадрин. Только конверторщики разбрелись и сели за разные столы. Главную группу конверторщиков образовала семья Пушкаревых. Старший внимательно слушал, младший сразу осушил свою бутылочку и теперь принялся за братнюю; он наклонялся к жене, шептался, хихикал.
— Ты не вертись, — заметил старший.
Багашвили не пришел — спал после смены. Вместо него явилась жена, худенькая голубоглазая лаборантка; присела в сторонке, в складках алого бархата, и все записывала в тетрадку — наверно, для мужа.
Тамбовцев засел в дальнем углу стола и оттуда исподлобья всех оглядывал. По-настоящему он ошалел от злобы только здесь, вдруг оценив, какое значение придали этому валенку, и сейчас он знал, что так дела не оставят. Он ни разу не взглянул на Мазепу, который тоже сидел насупившись.
Управляющего выслушали с настороженным вниманием, как чужого. Пока он говорил, из-за сцены, откуда-то из дальней комнаты, приглушенно доносились густые звуки: там репетировал духовой оркестр. С другой стороны, тоже издалека, слышался баян: шел урок танцев. Но здесь, в зале, было тихо и жарко. Ясно было: всем, кто пришел и сел за эти столы, хотелось, чтобы завод вышел наконец из прорыва.
— Ты кто такой? — кричал ремонтный мастер, адресуясь к начальнику технического снабжения; тот сидел перед ним и глупо себя чувствовал: улыбался и прихлебывал чай из стакана. — Кто ты такой? Не знаем мы тебя, не видали тебя в цехе!
Многие из выступавших обращались в ту сторону, где сидел Болоев. Говорили враждебно, и никто не знал, чем все кончится. Особенно резко высказалась автокарщица. Каждую фразу она начинала так: «Ну хорошо…» Но ничего хорошего не сообщала, наоборот, все никуда не годилось в цехе. И все по вине Самсона Георгиевича.
— Ты ждешь аварий, чтобы себя показать: вот, дескать, я какой цаца!.. — говорила женщина, которую Болоев не знал в лицо, потому что, подвозя огарок от обжиговых печей, автокарщицы работали в респираторных масках, иначе они отравлялись сернистым газом. — Ну хорошо! А ты бы подзадорил мастеров, сказал бы им: «Вон как работает Багашвили». Медь-то ведь знаешь как дразнить, а людей?
Директор, слушая справедливую и ему тоже незнакомую женщину, понимал, что главное не сказано, что кто-то из троих, побывавших в его кабинете, будет выступать, он был уверен, что кто-то выступит. Но не Власюга взял слово, и, слава богу, не Тамбовцев, а тот неизвестный ему паренек, что недавно пришел из армии. И почему-то директор обрадовался тому, что не Власюга встал, а этот молодой, неизвестный. А Пушкарев-младший — тот прямо заерзал на стуле.
