Нас приветствовала председатель Малейка-ханум, которая, видимо, раньше не встречала Мензер и посмотрела на нее равнодушно. Мирза-муэллим поспешил устранить неловкость:
— Малейка, сестрица, это ведь наша начальница районо! Женщинам повсюду отдаются теперь бразды правления. Посмотрим, куда вы нас приведете!
Малейка-ханум засмеялась, смущенно поглядывая на Мензер. Поспешила переменить разговор:
— Ай, Мирза-муэллим, неужели я так изменилась, что ты меня стал сестрицей кликать? Недавно ведь еще дочкой звал.
— Приятно видеть женщину во главе большого хозяйства, — сказал я. — Пока что у нас это редкость.
— Могло быть чаще, если бы мужья помогали по дому. Целый день не присядешь! Не так ли, подруга?
Мензер в разговор не вступала. На прямой вопрос тоже никак не отозвалась.
Мирза-муэллим воскликнул с досадой:
— Что же ты, Мензер? Выкладывай, что на душе, а то мы стараемся, стараемся, воспитываем в ребятишках прекрасные чувства, а их нам снова потом портят!
Мензер словно очнулась. Женщины и в старину не уступали мужчинам, сказала она. Амазонки отважно защищали родину, разве не так? Она прочла несколько строк из Низами.
Малейка-ханум порывисто обняла ее.
— Верно говоришь. Женщина все может, и притом умеет остаться женщиной!
Я охотно подтвердил:
— Женщина-руководитель вносит в большое хозяйство ту же аккуратность и порядок, что царствует у нее дома. Женщина лучше нашего брата умеет охранять свое доброе имя.
Натянутость между Мензер и Малейкой исчезла бесследно. Возможно, поначалу Мензер опасалась увидеть в председательше колхоза мужеподобную карьеристку, для которой слава и почести важнее собственной семьи. Скажи такой выдвиженке, что не худо бы приглядеть за родными детьми, она ответит презрительной гримасой: «Мне теперь не до этого!» Все ее ухватки грубы, вызывающи; а женскую мягкость и изящество она давным-давно растеряла.
— Чтобы удержать мужчин в рамках приличия, женщина должна оставаться женственной. Но и непреклонной! — продолжала Малейка. — Ведь нечистые на руку мужья обожают навешивать на своих жен украшения, словно обряжают новогоднюю елку. Однако цена самоцветным побрякушкам та же, что елочной мишуре: в конце концов мишура окажется в мусорной яме.
Мензер охотно подхватила:
— У меня недавно был тягостный разговор с одним директором школы. Когда родители собирают дочке приданое, сказала я, посуду, постель, в том нет ничего дурного. Но дарить зятю ключи от машины — да это же прямой путь погубить его, подтолкнуть сначала к безделью, а потом и на преступные махинации. Кличка арестанта — вот что вам останется на черный день!
Мензер вспылила не на шутку; попадись ей сейчас этот неразумный тесть-директор, она бы, кажется, пустила его в камнедробилку!
Я нашел, что момент вполне подходящий, чтобы высказать Мензер просьбу помочь организовать для здешних старшеклассников летний трудовой лагерь, чтобы уборку картофеля полностью возложить на них. Для этого я и привез в Гаялты работников народного образования.
Когда мы обошли хозяйство, я спросил Мензер:
— Сможете разместить здесь сотни две ребят?
Она деловито кивнула:
— Конечно. Но при них должны быть и педагоги. Я с удовольствием вообще отобрала бы сыновей у некоторых преуспевающих папаш, чтобы те не заражали их своим циничным подходом к жизни.
— Это принесет мало пользы. Дети должны быть так изначально воспитаны школой, чтобы стать преградой на пути стяжательства.
Мирза-муэллим слушал нас с одобрением.
— Напрасно вы видите спасение в разъединении отцов и детей, — сказал он. — Результаты будут еще худшими, поверьте! Нельзя разрушать почтение к старшим. Обычаи складывались веками, на них держалась нравственность нашего народа.
— А где же выход? — воскликнул я с досадой. — Нельзя же смотреть спокойно, как зараза охватывает молодежь?
Старый учитель покачал головой:
— У здоровья век намного длиннее, чем у болезни. Юным свойственна тяга к справедливости, безошибочное чутье на правду. Дети будут лучше нас, я верю в это, товарищ секретарь.
…Как прекрасна даже поздняя осень на берегу озера Айналы! Захваченный его величавой красотой, я и не заметил, что остался в одиночестве. Туман, дремавший над водой, стал медленно подниматься ввысь, к вершине горы Казандурмаз, цепляться за острые рога скал. Лик озера просветлел. Плети водорослей медленно шевелились на воде. А волны, будто грудные младенцы на четвереньках, весело ползли вдоль берега.
Давно не удавалось мне наблюдать простые картины природы. А что вытворяет синица! Кувыркается, словно гимнаст на турнике. То повиснет на ветке, то вертится волчком вокруг ствола…
Упали первые редкие капли дождя. Я повернул обратно. Машинально сорвал плод перезрелого шиповника, поднес ко рту.
— Что вы делаете? — это голос Мензер.
— Детство вспомнилось. Или секретарю райкома возбраняется есть шиповник?
— Он уже не такой, каким был в нашем детстве. Ядовитый порошок ДДТ проник, говорят, даже в Антарктиду.
— Издержки двадцатого века настигают повсюду. Мы не были готовы к такому повороту. Что ж, станем теперь исправлять собственные ошибки?
Она посмотрела мне прямо в глаза, поняв мой намек.
— Тебе это не удастся, Замин.
— А тебе?
— Пустой разговор. Мы оба слишком изменились.
Мы стояли под старым дубом. Диковинное это было дерево! Его толстый корень вылез из земли и цеплялся за скользкий обрыв. Две обломанные ветви походили на искалеченные руки. И все-таки дуб жил, не собираясь пока уходить с земли! Я хотел сказать об этом, но Мензер опередила меня:
— Вот пример покорности судьбе. Когда-то тоненькие корешки этого дуба, подобные шелковым нитям, сумели рассечь каменную скалу. Прошли годы. Скала и дерево примирились со своим соседством, а мох прикрыл их былые раны.
— Значит, нам тоже надо покориться обстоятельствам? Но сможем ли мы примириться с ними?
Отчего вспыхнуло ее лицо? От горного воздуха или от смущения? Мензер нервно щелкнула замком сумочки, бесцельно порылась в ней, распространяя вокруг аромат духов, столь естественный в городской толчее и вовсе неуместный на природе. Снова закрыла сумочку.
Мы медленно шли по тропе. Я раздвигал перед Мензер ветки. Казалось, она не замечала ни их шороха, ни птиц, которые с тревожным шумом разлетались в разные стороны. Сколько всего нам хотелось сказать друг другу, излить душу…
Внезапно совсем рядом раздался новый звук, шум легких копытец. На тропе возник марал. Его ветвистые рога сливались с голыми сучьями. Как выразительны были испуганные глаза! Он стоял не шевелясь, и мы оба отразились в зеркально-чистых зрачках. Почему он не убегал? Ответ явился тотчас: марал ударил копытом, и беззаботная лань, не заметившая опасности, опомнилась и бросилась наутек. Следом за нею исчез и ее защитник.
— Эй, эгей!
Нас уже искали. Мирза-муэллим сидел на большом пне с нахмуренным видом: то ли сердился, что опаздываем с возвращением в город, то ли тревожился за нас? Заметив тени на траве, он не поднял головы, щелчком сбросил с окурка пепел и тяжело пошел к машине, на ходу отряхивая одежду.
— Нашему секретарю очень понравилось озеро, — оживленно проговорила Мензер, нагнав его. Чувствовалось, что ей хочется умилостивить старика.
— Вот как? — со странной горечью отозвался тот. — А кому оно не нравится? Сколько на его берегах пикников устраивалось для именитых гостей! Как сотрясали перед ними воздух немыслимыми прожектами! Один начальник собирался протянуть здесь подвесную дорогу. Другой намеревался застроить окрестности многоэтажными санаториями. Ну, а какой план у теперешнего секретаря?
Люди, мало-мальски знакомые с Мирзой-муэллимом, не стали бы обращать внимание на язвительность его тона. Но меня это покоробило и задело.
— Ничего подобного в нашем районе мы не допустим, — сухо сказал я. — А другой берег, к сожалению, уже не наша территория…
Он с горячностью прервал меня:
— Заклинаю если не аллахом, то тем, во что вы веруете: не кромсайте отчую землю на сто кусков! Что значит — не наша территория? Чужая страна, что ли?! Весь Азербайджан из конца в конец можно облететь на самолете чуть не за час. Если у вас в груди бьется любящее сыновнее сердце, это озеро можно превратить в райский уголок.
Я признал его правоту:
— В народе не ошибаются, когда говорят, что и старая дверь на скрипучих петлях хорошо открывается. Мы еще долго будем нуждаться в ваших мудрых советах, Мирза-муэллим.
— Эх, товарищ секретарь, похвалами арбуз под мышкой не удержишь. Я из тех ворчунов, что сидят на одной ветке, а раскачать норовят все дерево. Только плоды с земли подбирают другие. А мне достается один — и тот горький. Кому захочется добровольно глотать критику?
