— Братцы! — говорил он увещевательно. — Прежде всего я прошу… и раньше просил — припомните — не называть меня барином. Я вам не барин. То есть, вообще, не барин. В принципе. Ну да, я приобрел здешнюю усадьбу. Но это ровным счетом… из этого, словом, вовсе не следует… Мой дед пахал землю, крестьянствовал, как и вы. Отец, будучи отпущенным на волю, занимался мелкой торговлей. Сам я долго и упорно учился — на медные гроши, стал агрономом. Затем много работал, служил. Да и сейчас тружусь от зари до зари — вам ли не знать?..
Мужики в течение его речи еще по разочку оглоушили друг друга.
— Во-вторых, я вам не судья, — сказал барин, с тоской глядя поверх их голов. — Вам бы следовало к земскому начальнику обратиться. Или же к господину приставу. К мировому судье, наконец.
Мужики не слушали его. У них дело пошло, что называется, потоком — как на молотьбе. Движениями, отработанными до автоматизма, они буцкали и буцкали друг друга по головам. Верно бабка-то утром говорила: злые были работники. Старательные.
Выглянула барыня, истеричного вида особа. Прижала ладони к худым щекам, взвизгнула:
— Николя! Прекрати же как-нибудь это безобразие! О, господи!
— Действительно, господа! — обратился барин к народу, наблюдавшему побоище из-за оградки. — Уняли бы вы их! Ведь это же… Ведь они, того гляди, поубивают друг друга.
— Ништо, барин, — почтительно откашлявшись в кулак, молвил староста. — Оне привышные.
У Васьки от усердия переломилась палка. Родион неожиданно проявил великодушие к безоружному.
— Вот Васька! — плаксиво закричал он. — Ну, не ирод ли ты, а? Ить я бы тебя сычас измордовать мог! Мог бы — нет? Чего молчишь-то?.. А я тебя, дурака, жалею.
Барин, видя, что безобразие пресеклось само собой, обреченно махнул салфеткой и ушел в дом. Подался со двора и Родион.
Васька постоял, все так же монотонно раскачиваясь, затем развернулся и, низко пригнув голову, почти переломившись пополам, погнался за отцом. Боднуть он его хотел? или, может, наподдать ногой пониже поясницы? Но — промахнулся. Его шибко кинуло в сторону — и он, наконец-то, упал, саданувшись лбом в ствол клена…
Поздним вечером
Странно — Иннокентию Васильевичу есть не хотелось. Хотя уже вечер наступил. Ночь, считай. Луна взошла. Такая круглая, ясная, словно умытая, пятна на ней даже не просматривались. Иннокентий Васильевич несерьезно так подумал: «А может, их и не было, пятен? Раньше-то. То есть, сейчас… Может, они позже появились. Надымили с Земли отравой разной — вот они и образовались».
Он сидел на бревнышках, у крайнего дома деревни, недостроенного еще. Но плетнем уже огороженного. Собственно, он в этом доме и намеревался переночевать. Думал так: «Все равно там пусто. А утречком пораньше уйду». На постой проситься не хотелось. Да и к кому? К бабке разве той, утрешней? Дак ведь заговорит, старая перешница. Он положил на колени узелок свой походный, думал: «Развернуть? Колбасы кусочек отломить, что ли?»
И подошел к нему человек. Интересный субъект. В суконном костюме, в сапогах хромовых, остроносый, в очках (что-то много очкастых здесь попадалось). В руках человек держал ведро. Из ведра торчали длинные палки (кудель, намотанную на них, Пуськин еще не видел), что-то погромыхивало в нем — стеклянно, похоже бутыль.
— Мил человек, — сказал подошедший, — у тебя часом серянок нетути ли?
Пуськин не сразу ответил. Он вспомнил про «зажигалку», лежащую в кармане, но вспомнил также, что она не зажигает.
— Нету. Увы, — ответил он.
— Вот и я говорю — увы! — вздохнул человек и присел рядом с Пуськиным. — Все вроде захватил: и палку с куделью промасленной, и карасина бутыль… А серянки забыл. И как его теперь палить — ума не приложу.
Смотрел он при этом куда-то в сторону ближнего леса.
— Лес… палить? — спросил Пуськин. — А для чего?
— Што ты! Лес! — удивился человек, оскорбился даже. — Скажешь тоже… лес! Как можно! Што ты… Уж это последний рази злодей удумает… Лес!..
От великого расстройства он полез в карман за кисетом, но вспомнил, что серянок нет — и еще больше расстроился:
— Вот ведь пропасть! И закурить-то нечем!
Он помолчал, головой качнул, покривился болезнено — и сознался:
— Барина иду палить. От какая задача… А серянки забыл, раззява. Все припас, а про серянки в голову не стукнуло.
Он опять вздохнул.
— Э-хе-хе! Вот они — грехи наши тяжкие… Просил мужиков, только что на коленях не стоял: пошлите, мол. Штыря, Доньку-кривого. Все равно он каторжный, душегуб — ему одна дорога… Нет, говорят, Штыря никак невозможно. Потому, ежели Штыря послать, это чистый будет разбой. Да от него потом, от собаки кривой, не откуписси. А ты запалишь — это вроде как божья кара. Ты мужик степенный, грамоте обучен, опять же — из хорошей семьи: тебя обчество уважает… Вот, стало быть, иду. А серянки забыл, дурак старый! — он сокрушенно хлопнул себя по голенищу. И обрадовался вдруг: — Вот же они! Серянки-то! Я их, значит, за голенище спустил. Ну, совсем из ума выжил!
По такому случаю свернул он цигарку — здоровенную: не очень, видать, торопился — на святое-то дело.
Угостил и Пуськина. Иннокентий Васильевич, хотя в принципе некурящий был, цигарки вертеть умел. А иногда и покуривал, дымил просто так, не в затяжку. Во время работы. Всё с той же, понятно, целью — для создания атмосферы. Так что он с этим делом справился. И задал мужику вопрос. Осторожный — поскольку обжегся уже нынче на заступничестве.
— Так что же, строгий, значит, барин-то? — спросил. — Лютует?
— То ись, как это лютует? — прямо-таки вознегодовал собеседник, — Слава богу, отлютовали. Раньше-то, конечно, было. Покуражились — над родителями нашими, царство им небесное! А теперь мы не барские, вольные. Тут, братец мой, такие есть мужики, так разжились, что он, туз козырный, самого барина купит-перекупит. Ну-ка, покуражься над ним. Э-ге!.. Не-ет, барин он хороший. Можно сказать, золотой барин… Скажем, как праздник храмовый — нам, обчеству, два ведра водки. А то и три. Бабам — по платку цветастому. Ребятишкам — пряники печатные. Это уж сама барыня. Она у него из благородных. Некрасивая только больно. И худая, как щепка. Я думаю, он за ней большую деньгу взял. Так-то с чего бы? Сам он мужчина видный.
Мужик затоптал цигарку и принялся вертеть другую.
— Опять же, деньгами ссужает, — продолжал он о барине. — И процент не берет. Не то что Пантелей, кровосос-то этот. Ты вон пойди пересчитай — у нас уже полдеревни под железными крышами… Или такая ещё картина: сад у него богатейший. И яблоки сортовые, белый налив. На всю деревню славятся. К нему из города перекупщики едут. Доходное, конечно, дело. А собирать кому? Вот он и скликает народ. Условия кладет такие: гривенник в день — и еще льгота: в какую посудину сбираешь, ту к вечеру, полнехоньку, неси домой. Дак бабенки наши к нему — чуть не в драку. Да что бабы — ребятишки малые, там ему от горшка два вершка, и те бегут. И корзину норовят ухватить какую побольше. Назад-то потом ее, полную, волоком тянут. Смех и грех… Одно неладно: навоз заставляет на поля возить. Прям неволит. За горло берет. Который хозяин, значит, не возит — тот в праздник к водке не подходи. Ни боже мой! Бабе платка не будет, ребятишкам — гостинцев. Про ссуду я уж молчу. За ссудой такой даже и не стучись, не кланяйся — не даст!
— На его поля неволит возить? — поинтересовался Пуськин.
— На евонные само собой. Но тут какая неволя? Он нас же, мужиков, нанимает. И за платой не стоит. На свои собственные велит возить — вот какая штука!
— На свои собственные какая же неволя? — не понял Иннокентий Васильевич.
— А такая… Возить-то зимой надо. Соображаешь… Сам сопли морозишь, лошаденку моришь. И всё за так, за здорово живешь.
— Почему же за так, — солидно завозражал Пуськин. — Ведь это для урожая полезно.
— Господам, может, и полезно. А мужик — он как понимает: даст бог — будешь с хлебушком, а не даст, осерчает за грехи наши — по миру пойдешь. И хоть ты тут занавозься.
— И часто он дает, бог-то?
— Дак ведь тут как… У которого хозяина землицы побольше, да пожирнее она, кормилица, — тому и даст почаще. А у которого пустоши да неудобья — такому хоть задавайся.
— Прав, выходит, барин-то! — воскликнул прозревший Пуськин. — Не злодей он вам, значит?
— Какой же злодей! — удивился собеседник. — Такого барина поискать. Богу на него молимся… Вон соседские-то, из Ильинки, нищета нищетой — избушки кольями подпирают. Вот там — злодей. Зверь, можно сказать. А у нас — что ты! Ты пройди по деревне, посмотри на дома… — он опять начал было про железные крыши, но Пуськин уже дрыгал от нетерпения коленкой — чувствовал: наступил момент.
— Так зачем же палить? Раз хороший, — чуть ли не закричал.
Собеседник не сразу ответил. Скрутил еще одну цигарку. С треском затянулся.
