Двенадцатого июля в пять часов вечера, когда бегущие колчаковцы переполнили Уфалейский завод, на них напало десять партизан, у которых было всего шесть винтовок. Рабочие вели огонь из этих шести стволов, кстати говоря, купленных совсем недорого у тех же белосолдат. Стреляли из-за кладбищенской стены, пока вся толпа пехотинцев не побежала в панике на Кыштым.
На следующий день те же храбрецы выслали конную разведку по Нязепетровской дороге. Вершники сообщили: на завод идут полк пехоты с двумя пулеметами и сотня казаков с десятком офицеров.
Шок внезапной опасности дорого обошелся белым. Красный отрядик взял пятьдесят пленных, весь обоз, все пулеметы, сто пятьдесят винтовок, пятьдесят ящиков с патронами, кухни. С этим оружием продержались еще два дня и торжественно встретили свою Красную Армию.
Важенин был сам тому свидетель, как 12-я пехотная дивизия белых с трудом вырвалась из златоустовской мышеловки красных. Но уже через три дня белый 47-й пехотный полк, не желая искушать судьбу, сдался в плен.
Шестнадцатого июля Важенину передали планшет, найденный на убитом казачьем офицере. В сумке содержалось донесение генерала Каппеля Колчаку: «Одна из лучших рот 3-й дивизии, оставив на поле истерзанный труп офицера, ушла к красным».
Уральцы хорошо знали: адмирал постоянно мрачен, мечется между армиями; возвращаясь из вояжей в Омск, подписывает смехотворные бумажки, которые ему подсовывают. Так, два дня назад, двадцать первого июля, он внезапно объявил мобилизацию интеллигенции в Челябинском, Курганском, Петропавловском и Кокчетавском прифронтовых уездах. На сборные пункты явилось три десятка учителей богословия, лавочников и чиновников[72].
Надежд на победу у белых почти не было, но это вовсе не значило, что все они дрались лениво и лишь уповали на бога. Нет, множество колчаковцев, особенно офицеры и казаки, были испачканы грязью и кровью бесчисленных зверств. Они не могли надеяться на пощаду, если красные возьмут верх.
Все рабочие в колчакии, без единого исключения, подозревались в симпатиях к красным, и вражда рождала вражду, и ненависть возбуждала ненависть.
На красной стороне, напротив, царило счастливое оживление, вера в близкую победу, надежды на мировую революцию. Под знаменами Ленина сражались не только люди всех народов России, но и многие тысячи сынов и дочерей Европы и Азии.
Как-то, уже после Златоуста, пробираясь из одной бригады своей дивизии в другую, Важенин шел по теплой благоухающей тайге. Запахи нагретой листвы и хвои, аромат первых ранних грибов кружили голову, пьянила ощутимая близость дома.
Армия, намаявшись в холоде и грязи зимних и весенних боев, теперь с веселым ожесточением трепала арьергарды Колчака, сходилась с пехотой в рукопашных атаках. Когда выдавался редкий час отдыха, можно было отоспаться на теплой траве, под сплошным пологом сосен и берез, нимало не опасаясь возможных простуд и нытья костей.
Пытаясь сократить дорогу между бригадами, Важенин зашел в полосу наступления своей соседки — 26-й дивизии Генриха Эйхе. И внезапно увидел картину, от которой повеяло совсем мирным временем, его скромными, щемящими душу радостями.
На опушке, в густом разнотравье, стояли, сидели и полулежали бойцы интербригады или запаса. Их было несколько тысяч, и они терпеливо ждали темноты, когда начнется волшебная сказка кино. Судя по одежде и языкам, здесь было много чехов, словаков, встречались венгры, югославы, немцы, китайцы, поляки, были даже испанцы.
Над массой войск моросил бусенец — мелкий, частый дождик, но на него не обращали внимания, а возможно, капель даже сеяла умиротворение, праздничность запахов и красок.
Меж двумя старыми березами белело огромное, как парус, полотно, а неподалеку горбилась будка передвижного кинематографа.
Внезапно резко наступила темнота, и красноармейцы зашумели, засвистели, захлопали в ладоши. И почти тотчас передвижка застрекотала, как швейная машина, и на экране возникла красивая женщина, в которую, как вскоре стало ясно, влюбился злой и жадный буржуй.
Бойцы с замиранием сердца следили за событиями фильма и лишь изредка подбадривали героиню дружными сочувственными криками.
Но вот лента кончилась, и возле белого полотна, в полосе света, возник работник политотдела армии. Это был статный, хоть и немного располневший человек, и на его овальном лице сияли, лукаво искрились и щурились внимательные карие глаза. Из-под козырька фуражки с большой красной звездой падали на широкий лоб пряди темно-каштановых волос. Из кармана защитной гимнастерки торчал чубук трубки, на синие галифе опускалось ложе винтовки, ремень которой был перекинут через плечо, а за поясом торчал наган без кобуры.
У него были пухлые губы весельчака; и прямой нос, кажется, плохо подходил к этим губам.
Политотделец механически достал из кармана трубку, набил ее табаком, чиркнул спичкой, но раздумал курить. Говорил он негромко и медленно, но, тем не менее, его слышали во всех концах поляны. Он начал с того, что поздоровался со всей этой тысячной массой на ее родных языках.
Поляна загудела. Тогда он весело улыбнулся, поднял руку и, подождав тишины, представился красноармейцам:
— Я — Ярослав Гашек.
Лес взорвался от восторга. Еще бы! Это был человек, которого дружно и нежно любила вся армия. Бои шли без пощады, рекой лилась и красная, и белая кровь, пожары пожирали жатву, но ничто, похоже, не могло выбить Ярослава Романовича, как он называл себя в России, из равновесия. Фронтовик постоянно искрился остроумием, из его речи никогда не исчезали пословицы и поговорки, а то и весьма соленые шутки: вечно вокруг него теснились друзья и почитатели[73]. На его лице с удивительной быстротой менялись оттенки чувств и состояний — простота и лукавство, глуповатое добродушие и тонкий ум, — всё зависело от того, в кого из своих героев он сейчас перевоплощается.
Красные чехи, то есть чехи, ушедшие из «проданного корпуса» в 5-ю красную армию, слышали десятки, если не сотни рассказов о рискованных шутках, мистификациях и надувательствах Гашека. Сын пражского учителя, знавший отменно русский, немецкий, французский, венгерский, в известной мере, английский, польский и бог знает, какие еще языки, он избродил собственными ногами Польшу, Венгрию, Баварию, Румынию, Болгарию, Австрию, Словакию, Хорватию и, поговаривали, Северную Италию. Ко времени Российской Революции литератор уже много лет печатался, и жандармы Австро-Венгрии, злобясь и негодуя, узнавали о его проделках и его бесстрашии. Попытки образумить писателя ни к чему не приводили. Однажды вся страна узнала, что величайший обманщик империи вдруг создал вполне добропорядочную «Партию умеренного прогресса в рамках закона». Но тут же выяснилось: это партия-пародия, партия-насмешка, выдуманная за письменным столом.
Как-то в одной из гостиниц ненавистной ему Австро-Венгерской империи, враждебной России, Гашек записал в книге для проживающих — «Иван Федорович Кузнецов, торговец из Москвы». На вопрос: «Цель приезда?» — ответил: «Ревизия австрийского генерального штаба». Начался переполох, и Гашек в какой уж раз угодил в полицейский участок.
Качества несравненного мистификатора оказали писателю услугу здесь, на военных полях России.
Он был в Самаре, когда случился «чехопредательский переворот». Ярослав Романович несколько месяцев назад, в марте восемнадцатого года, стал коммунистом, и ему, конечно, не поздоровилось бы, узнай его бунтовщики. Ибо фамилию «Гашек» они помнили лучше многих других чешских фамилий.
Так, еще два года назад, на Украине, одна из газет корпуса поместила на своей странице, как ей казалось, издевательскую статейку. — «Ораторские успехи автора «Бравого солдата Швейка»[74]. В этой статейке говорилось:
«…выступил известный, всюду приветствуемый, всюду необходимый и всюду ораторствующий председатель полкового комитета юморист Гашек. Говорил о Революции.
Нет такого места, откуда бы он не говорил на эту тему. Говорил с межи, со стола, с трибуны, с экипажа, и хорошо помню, что один раз даже говорил с постели…»
Позже, в середине восемнадцатого года, уходя от мятежников в Симбирск, пражанин два месяца играл роль идиота от рождения, сына немецкого колониста из Туркестана, бродящего по миру. Потом весь политотдел армии смеялся до слез, когда Гашек живописал, как он обводил вокруг пальца своих взбунтовавшихся соотечественников.
Раскрывая свежий номер армейской газеты, бойцы прежде всего искали фельетоны и статьи «красного чеха». Чуть не у каждого политработника хранился в планшете фельетон «Из дневника уфимского буржуа», написанный весело и хлестко. Неутомимо издевался писатель над «Царем Всероссийским Александром IV (Колчаком)», над попами и эсерами, над собственными армейскими бюрократами, бездельниками.
