После этого Захар стал относиться к Кушнареву не только как к своему командиру, но и как к старшему брату, — с глубоким уважением и чуткой заботливостью. Он по-хозяйски следил за его двумя конями, тренировал Ракету, бранил коноводов за всякую нерадивость. Приглядываясь к умному и требовательному командиру, он перенимал и быстро осваивал военный опыт кадровика и переносил его на своих людей. Взвод, которым он командовал, стал лучшим в эскадроне по дисциплине и боевой готовности. В бою, если предстояло выполнение сложной задачи, Захар охотно шел первым. Если Кушнарев подготовлялся проводить разведку лично, Торба тотчас же собирался вместе с ним
— Нет, ты останешься, — пробовал возражать Кушнарев.
— Почему я должен оставаться?
— Потому, что ты со мной на-днях ходил, а командир второго взвода отдыхал.
— Тю! — Торба презрительно морщился. — Не отдыхал. Або мы сюда на курорт приехали?
— Но людям-то отдых должен быть?
— Это Павлюку-то с Бусловым? Подите и скажите, чтоб они оставались. Подите!.. — угрожающе кивал Торба через плечо. — Они же сидят, ждут, колысь вы придете и бай-бай их уложите. Если не возьмете, тогда они меня загрызут. Я один раз так зробил. Ушел со вторым отделением в разведку. Да и работенка-то попалась так себе: грузоподъемность мостов проверял и броды через реку Ламу. Ушел, а их не побудил. Прихожу, а они мне бойкот устроили — не разговаривают, официальный рапорт подали — в отставку, значит. В другой взвод решили перейти. А если, говорят, просьбу нашу не уважат, пойдем к генералу Доватору и попросимся к Осипову в полковую разведку. Мы, говорят, без дела сидеть не привыкли и работу везде найдем. Вот ведь какой народ! Но, конечно, я умею варить с ними кашу... Иногда и солененького подсыплю, но зря ни-ни.
За короткое время пребывания в подразделении разведчиков Кушнарев крепко полюбил в своем побратиме «е только смелую кавалерийскую удаль, но и сумел понять все своеобразие его расчетливых повадок командира-самородка. Торба, как и сам Кушнарев, был прост, доступен в личных отношениях, но требователен и неумолим по службе. Сейчас, в минуту мучительных переживаний, Кушнареву особенно был необходим чуткий и задушевный товарищ. Он помогал ему втянуться в суровый и тяжелый труд разведчика, отдавая без остатка все силы, чувства и знания.
— Я понимаю, Илья, как лихо может окутать человека. Вот до тебя у нас командир был Алексей Гордиенков. Погиб он. Да ты, наверно, слыхал. А у него жена, Нина, военфельдшером работала. Из нашей она станицы. Я бывало, як ее побачу, так у меня сердце припекать начинает. Зараз она в полку. Немного легче стало. Дивчина такая... Если бы вы знали...
— Если она тебе по душе... зачем же ты ее отпустил? — зорко приглядываясь к Захару, спросил Кушнарев.
— Да вы меня не так поняли. Я говорю, что мы лейтенанта так любили, и ее вместе с ним. У них была такая дружба. А про меня вы плохо не думайте. Я для своей Аннушки зараз готов себе вырвать сердце, потому що был до войны великий дурень. Я вам все начистоту выложу.
И поделился Захар со своим побратимом всеми житейскими радостями и тревогами и расказал, что он уважает Оксану, которая его лечила в партизанском отряде.
— А вот Нину действительно отпустили напрасно. Тут ей конечно, было бы легче. Да вот як-нибудь поедем в полк, я вас познакомлю. Эх и дивчина, щоб вы знали! Не будет же она вечно горевать.
Захар, как бы ненароком, забросил в душу Ильи Кушнарева зернышко надежды. Кушнарев без лишних и ненужных слов понимал, что Захар сильно и страстно любит Аннушку, маленького сына и не стыдится своего молодого счастья. Когда человек счастлив, он должен того желать и другим.
Отведя Ракету на конюшню, Кушнарев и Торба направились к себе в хату. Квартировали они вместе. В большой, празднично убранной комнате за столом, перед нераспечатанной бутылкой вина сидел слегка подвыпивший Шаповаленко. Он держал за руку Буслова и говорил:
— Почему ты не хочешь со мной трохи горилки выпить? С праздником меня поздравить? У меня такой праздничек, хоть волос рви на своей плешивой голове.
— Нехорошо, Филипп Афанасьевич, — урезонивал его Буслов, — ты самый у генерала первейший человек. Он тебе жизнь охранять доверяет, а ты опять что-то такое сотворил.
— Это бог Адама с Евой сотворил да штабных писарей, щоб им пусто было! Но все равно я тому письменному стрикулисту такое лихо зроблю, щоб у него в глазах буквы гопак затанцовали! — бушевал Шаповаленко.
— Что случилось, Филипп Афанасьевич? — войдя в комнату, спросил Кушнарев.
— А случилась такая история, що зараз я самый що ни на есть подлец, недисциплинированный человече. Побоявси отрубать голову одному злыдню.
— Кому же это?
— Писарю Салазкину, — покручивая ус, мрачно ответил Шаповаленко.
— За што же?
— За то, що вин мени осрамил перед всем рабочим классом и трудящейся республикой.
На дальнейшие расспросы Шаповаленко отвечать отказался.
Выпив рюмку вина, он попрощался и ушел.
А произошло вот что: вернувшись вместе с Доватором с передовых позиций и расседлав коня, Шаповаленко, угостившись стопкой горилки, пошел отыскивать Салазкина. Нашел он его в одной из хат. Писарь стоял у зеркала, расчесывая пышную шевелюру, и напевал какую-то чувствительную, сочиненную им самим песенку.
— Товарищ Салазкин, — официально начал Шаповаленко, — вам придется написать одну бумаженцию.
— Какую, Филипп Афанасьевич, бумаженцию? — посматривая на сумрачное лицо Шаповаленко, встревоженно спросил Салазкин.
— Ты пиши, а я продиктую. Це треба для самого генерала.
Писарь, зная, что Шаповаленко исполняет обязанности ординарца, перечить не стал и, взяв лист бумаги, уселся за стол.
— Пиши так, — начиная играть убийственного вида плетью, диктовал Филипп Афанасьевич: — «Генералу Доватору от писаря Салазкина рапорт».
— Ты мне не морочь голову. Только скажи, что тебе нужно? — возмутился Салазкин.
— Я тоби скажу. Ты слухай и пиши: «Я, писарь Салазкин, подлец. Написал одной девушке фальшивое письмо с разными такими глупостями и подписал фамилией своего товарища. Прошу за мой недостойный поступок наложить на меня взыскание».
— Да я же, Филипп Афанасьевич, шутейно! Ну, понимаете, подшутил, — оправдывался растерявшийся Салазкин, удивляясь, каким образом узнал о его проделке Шаповаленко.
— Я старый партизан, а не шут! Вместе с Котовским белых гадов рубав! Пиши! — багровея от гнева, рявкнул Шаповаленко. — А не то... — продолжал он хрипло, обрывая на шашке кисточки темляка, — не то зараз пойду до генерала, покажу ему твою цыдульку. Вот она! — Филипп Афанасьевич, чтобы достать письмо, резко отбросил эфес клинка и сунул руку в карман. Салазкину показалось, что разъяренный Шаповаленко хватается за шашку. Не долго думая, он стремительно бросился к двери. Выскочивший вслед Шаповаленко нагнал его около сеней и, поймав за подол гимнастерки, слегка придержал за пышно расчесанную шевелюру. Писарь не выдержал и громко крикнул:
— Пусти!
Проходивший мимо Доватор, услышав крик, завернул во двор.
— Это что такое? — сдерживая усмешку, спросил Лев
Михайлович.
— Да шуткуем, товарищ генерал, играем, — ответил Шаповаленко, изображая на покрасневшем лице добродушную улыбку.
— Пошутили малость по-дружески, товарищ генерал, — подтвердил Салазкин, приглаживая растрепавшиеся волосы
Но Льва Михайловича обмануть было трудно.
По их возбужденным лицам он видел, что здесь не просто «шалость». Попытка генерала узнать истинную причину ссоры успеха не имела. «Друзья» упорно отмалчивались. Рассердившись, Доватор наградил каждого по внеочередному наряду, а Филиппа Афанасьевича вдобавок лишил поездки в Москву.
— Это безобразие, товарищ Шаповаленко. Вы, почетный старый служака, лучший кавалерист, таскаете мальчишку-писаря за чуб! Никуда не годится. А если бы увидели люди? Ну, скажут, и войско у генерала Доватора. За чуприны друг друга треплют. Позор!
— Да вин же, товарищ генерал... — начал было оправдываться Филипп, но тут же, вспомнив о письме, умолк.
— Ну, что он тебе? — допытывался Доватор.
— Да ничего такого, товарищ генерал. Шутковали трохи.
— Вот за такое «шуткование» в Москву на парад не возьму!
— За такое, товарищ генерал, дело следует мне, старому дурню, усы повыдергать, — глубоко вздохнув, сказал Филипп Афанасьевич.
На квартире Доватора поджидал бригадный комиссар Шубин. Он только что вернулся из дивизии Медникова, где поверял состояние обороны и следил за подготовкой сводных эскадронов к участию в московском параде. Все детали предстоящего выступления Михаилом Павловичем были продуманы и взвешены совместно с командирами полков и комиссарами, обсуждены на партийно-комсомольском собрании. Во всех подразделениях уже проведены митинги. Участники парада должны показать советскому пароду, что Красная Армия не только отстоит Москву, но и разгромит фашистских захватчиков наголову.
