Галина Андреевна и Петруха молча стояли у дверей и смотрели на капитана.
Докторша, не притрагиваясь, обследовала тело, что-то шепнула капитану.
— Да, можно,— ответил тот.
— Вы родственница покойного? — спросила докторша, повернувшись к Галине Андреевне.
— Нет,— сказала она негромко.
— Он что же, один? Ну, все равно. Его нужно доставить в морг. У вас машина найдется?
Галина Андреевна пожала плечами и посмотрела на Петруху.
Докторша опять шепнула капитану, тот кивнул, не отрываясь от бумаги.
— Ладно. Не ищите. Мы пришлем.
Капитан, ни слова не говоря, оставил листок на столе и пошел к машине. Галина Андреевна слышала, как он на ходу произнес, обращаясь, по-видимому, к докторше, а может, к шоферу:
— Шараповка. Вот и разберись тут. На днях мы это все сроем...
Милицейская машина уехала, а Петруха и Галина Андреевна остались у домика.
— Вы завтракали? — спросил Петруха.
Она покачала головой.
— Пойдемте, я приготовлю яичницу.
— Спасибо. Не смогу.
Они даже здесь, на улице, разговаривали тихо, будто боялись потревожить умершего.
— Надо бы на работу к нему позвонить,— сказала Галина Андреевна.— И дочери. Да нет адреса...
— Сейчас найдем,— сказал Петруха.— Я видел на столе письмо.
Письмо они бы не стали читать, но надо было удостовериться, что адрес на конверте именно тот, который им нужен. По первым же строчкам о том, что дед им не шлет денег, что он не следит за подпиской, которая им нужна («вот-вот будут подписывать Даля и Толстого!»), стало ясно, что пишет его дочь. Петруха сунул письмо в конверт и отдал Галине Андреевне.
— Ну, потомство,— заключил он.— От такой и на Северный полюс сбежишь!
Галина Андреевна, не отвечая, вернулась в домик и от дверей в последний раз взглянула на деда Макара, стараясь запомнить и эту кургузую маечку, и одеяло, сползшее с ног, и губы, вытянутые трубочкой, будто старик обижался на весь мир.
Хоронили деда Макара в морозный и впервые такой солнечный после осенней хмари день. Неожиданно из Москвы поступило много телеграмм от его бывших коллег, сослуживцев, друзей. Прислали и организации свои соболезнования. Одну из телеграмм от министерства на правительственном бланке во время панихиды зачитали. В ней было сказано, что дед Макар — виднейший советский исследователь сибирских рек и его имя вошло во все учебники по гидротехнике, а его практический вклад в дело освоения Ангары по заслугам оценен правительством.
Тело было выставлено для прощания в том же конференц-зале, где состоялось юбилейное чествование. Женщины из отдела плакали, а у гроба стоял почетный караул из руководителей Гидропроекта и комсомольцев.
С небольшим опозданием, из-за погоды, прилетела дочь покойного, рыхловатая, бесцветная молодая женщина с настороженным взглядом. Ни с кем не разговаривая, она проследовала на кладбище — это было в Новом городе, у реки,— а потом ее отвезли в домик старика. Сопровождала ее Галина Андреевна. Пока дочь знакомилась с жильем, она стояла на улице и ждала.
Дочь вышла необычно быстро и спросила, глядя в упор на Галину Андреевну:
— Вы здесь бывали?
— Да. Я ходила к нему в гости, — отвечала она.
— А кто входил, когда отец умер?
— Мы... Я и тут еще двое...— Галина Андреевна хотела объяснить, как это произошло, но женщина сказала :
— У него же нет половины серебряной посуды, которую он увез! А бокальчики?
— Какие бокальчики? — едва произнесла Галина Андреевна, еще не в силах уразуметь, что хочет от нее эта женщина.
— Золотые! Их дарили на шестидесятилетие! Он же их увез сюда!
Только теперь Галина Андреевна поняла, что ее подозревают в воровстве.
— Что вы хотите сказать? — спросила она растерянно, поглядев на приезжую со страхом. И тут же ушла.
А дочь переночевала в домике отца, собрала его вещи, оставив лишь дурацкий аппарат с планетами. Домик попыталась продать. Зашла в Гидропроект, забрала подарки отцу: приемник и постельное белье. Да никто и не собирался их от нее прятать, пусть берет. Так решили женщины из отдела. Кому это нужно, если нет деда Макара.
Перед самым отъездом она снова пришла к Галине Андреевне, будто бы попрощаться. И хоть про золотые бокальчики больше не упоминала, но, пока они разговаривали, все высматривала посуду у Галины Андреевны и даже сходила на кухню, якобы попить воды.
Галина Андреевна никак на это не реагировала и даже не смотрела на нее. Пусть лазит, пусть смотрит.
Та пожаловалась, что старик всю жизнь был прижимист и у него, судя по всему, должны быть деньги, хотя она их не нашла. Конечно, может быть, при переезде он и потратился, и на этот глупый домик тоже, мог бы жить в своем общежитии, но ведь не могло же не быть у него сбережений?
— Он вам ничего не говорил?
— Нет.
— Я его не понимаю! — воскликнула дочь.— (Вот уж точно: не понимала,— пронеслось у Галины Андреевны.) — В таком возрасте человек — и такое легкомыслие. Я ведь говорила ему, папа, не бери никаких ценностей, это тебе уже не нужно. Да и стащить ведь могут. Но он любил широко жить... Он и женщин красивых любил, и тратиться на них любил.
Галина Андреевна и на это ей не ответила.
— Но... Что стащили, то стащили,— сказала дочка, высморкавшись и убрав платочек.— Может, у вас есть какая-то организация, которая способна компенсировать затраты на домик...
— Он не тратился на домик,— произнесла Галина Андреевна ровно, стараясь держать себя в руках.— Он даже на себя не тратился. Он тратился лишь на вас...
— О! — воскликнула та истерично.— Это он вам пудрил мозги! Он нас держал впроголодь...
— А почему вы считаете, что он вообще вам должен был помогать? — спросила Галина Андреевна. Негромко спросила, но сил у нее не было больше молчать.
Та сразу все сообразила как надо.
— А потому, что мы живем в Москве. И несколько иначе, чем вы тут! — с презрением сказала.— А с вас бы особенно надо спросить, вы у него бывали, как поговаривают люди, особенно часто. Не вам ли знать, куда отцовское добро делось!
— Оставьте мой дом! — тихо, не повернув головы, произнесла Галина Андреевна.
Женщина ушла, стукнув на прощанье дверью, а Галина Андреевна долго сидела без движения. Потом приподнялась и глянула в окно, чтобы убедиться, что гостья убралась от дома. И только теперь рухнула на кровать и громко, в голос, зарыдала. С тех пор, как осудили Николая, не плакала она так сильно, так безнадежно.
Шохов пошел на похороны деда Макара и, конечно, не мог не обратить внимания, что всю подготовку похорон, всю организацию провели без него. В прежнее бы время так бы не произошло.
Но в общем-то никакой очевидной перемены в целом по отношению к нему не наблюдалось, и жители Вор-городка продолжали с ним здороваться. Может быть, лишь чуть более подчеркнуто, чем обычно. Но это могло и показаться.
Похороны, как мы сказали, происходили в Новом городе, что тоже как-то говорило о наступивших переменах в жизни нашего городка. В прежнее время этого бы не случилось. Но жители Вор-городка, особенно с улицы Сказочной, где хорошо знали чудаковатого деда, по-своему простились с ним. Они вывесили сообщение на доске объявлений: «12 НОЯБРЯ СКОНЧАЛСЯ ОДИН ИЗ СТАРЕЙШИХ ГРАЖДАН НАШЕГО ГОРОДКА — МАКАР ИВАНОВИЧ». Люди читали, приходили к домику старика и стояли подолгу, глядя на занавешенные окошки.
В здании Гидропроекта, в вестибюле, у самого входа, был вывешен портрет деда Макара, оправленный в траурную рамку, а под ним некролог. Люди читали и, не раздеваясь, поднимались на второй этаж в конференц-зал. Шохов поднялся вслед за остальными. Смешавшись с незнакомой толпой, он подошел к гробу и задержался, вглядываясь в лицо деда. Оно было спокойным, вполне умиротворенным, но чужим. Впрочем, вспомнилось, что еще в тот вечер, когда дед и Галина Андреевна так неожиданно оказались в его доме, он уже наблюдал в деде Макаре эту отчужденность. Он так и запомнил деда; в нем, несмотря на конфузное происшествие с чашкой, определенно обозначилась эта отстраненность от них, от всех. Теперь-то Шохову было ясно, что она могла тогда означать.
Виноват ли в его смерти Шохов? Ровно в такой же мере, как и все другие. Не он придумал этот злосчастный разговор, как и все, что произошло с их городком. Шохов страдал не меньше от сноса, чем остальные. И неизвестно, не позавидуют ли они еще деду Макару, у которого все проблемы так естественно разрешились...
Господи, о чем он мог думать, стоя перед телом покойного? Шохову стало не по себе. «Прости, дед,— произнес он мысленно.— Прости, прости».
Отходя в сторонку, в стоящую кучкой толпу, он увидел сидящую в головах у гроба Галину Андреевну в темном платье и темном платке. Не дочь, не сослуживцы, а она, странная, печальная женщина, была безотрывно рядом с усопшим, не обращая ни на кого внимания. Хотя известно, что могли болтать да и уже болтали о ней за глаза.
