Шохов слушал жену, и обмякало сердце, таял и исчезал камень, давивший его. Как выдохнул:
— Выдержишь?
Стало ему вдруг так жалко эту беззащитную, не прикрытую никакими стенами женщину, которую он опять обрекал на бездомье. В горле запершило, стало горько во рту.
Она поняла все и с напускной бодростью, почти легкомысленно воскликнула, что со своим Шоховым конечно же выдержит, потому что он мужичок хоть куда...
— Я с первого вечера, когда ты пришел с Мурашкой, поняла, каков ты в жизни.
— Послушай,— сказал он, решившись.— Нам ведь дают квартиру.
— Квартиру? — (Шохов почувствовал, как она напряглась, как растерялась перед этим словом.) — Настоящую квартиру?
— Да. Двухкомнатную. В Новом городе.
— А почему ты молчал?
— Боялся сглазить.
— Это что же... компенсация за наш дом?
— Да нет,— с досадой произнес он, предчувствуя ее реакцию.— Трест выделил в новом доме.
— Ах, трест? Третьяков?
— Трест, где я работаю. У нас завком жилье распределяет. Между прочим.
— Прости, а рушить... сносить то есть, ты будешь от имени этого самого треста?
Тамара Ивановна спросила и посмотрела ему в глаза. Вот так, заглядывая в его глубину, в самое тайное тайных, умела она распознавать и читать все, что было в нем потаенного, до самой последней, упрятанной глубоко мыслишки.
Нервничая, Шохов спросил:
— Но разве есть что-то дурное, что мы получим жилье? Ведь мы сюда затем и ехали, чтобы здесь устроиться... Ну, пусть не дом — квартира. Но своя, законная, которую уж никто не может тронуть!
— Ты уверен, что никто? — вдруг спросила она с грустью.
— Еще бы! Неприкосновенность... Охраняется...
— Неприкосновенность от чего? От совести?
— При чем тут совесть? — разозлился он.— Что ты заладила! Я не за взятку получаю. Я за свою честную работу получаю.
— Это ты так считаешь, а люди?
— Какие люди?
— Вот эти...
Она кивком головы указала за окошко.
Осмысленно, а скорей неосмысленно, она била его в самое больное место. И это вывело его из себя.
— А почему, почему, скажи, мы должны оглядываться на остальных? — закричал он.— Мы порознь сюда съехались и порознь разъезжаться будем. И никогда больше не встретимся. Мы с тобой ничего о них толком не знаем. Кто что и сколько имеет. Может, у каждого из них в запасе что-то есть.
— Не ври, мы знаем, что ни у кого ничего нет. Мы одинаковые тут...
— Да если, к примеру, мы с тобой откажемся от квартиры, что — им всем станет легче?
Они помолчали, и молчание было недоуменное. Они словно бы перестали друг друга понимать. Говорили и не слышали, кто из них и о чем говорит. Но Тамара Ивановна не могла не быть сейчас непонятой, она знала, что сейчас решается их, ее и мужа, судьба. И она умела бороться за них обоих, на том и стояла все эти годы.
— Шохов мой...— Она произнесла совсем тихо, как всегда, когда хотела сказать что-то очень важное для них обоих. — Шохов мой! Не в них дело, а в нас с тобой. Как ты не понимаешь, что мне тяжко будет жить в удобной квартире, если я буду знать, что Галина Андреевна или Коля-Поля с грудным младенцем живут в общежитии. Да я не смогу им на глаза показаться. Тем более, что каждый может мне тыкнуть в глаза твоим трестом, который тебе дает, но твоими руками и рушит...
— А если бы я получал квартиру, но не рушил?
— Но ты ведь рушишь? Рушишь или нет? Ведь так же оно? Значит, ты и получаешь, потому что рушишь. Да нет...— Тамара Ивановна отмахнулась от каких-то своих очень навязчивых и мучительных мыслей. Они навязли в ней, как зубная боль, никуда не деться. — Я не смогу тут оставаться, пойми ты! И потом твоя мечта? Твой дом? Как же без них? Ведь это же твоя главная идея, чтобы был у нас дом... Дом, а не квартира! Шохов, почему я тебе об этом говорю? Разве мы дожили до того, что я твое же должна от тебя защищать?
Шохов ничего не отвечал. Так они и легли спать. Но оба не спали. Страх перед новой передвижкой, перед ломкой, неизвестностью, неустроенностью изматывал, угнетал Шохова. Ведь в конце концов не жена, не Тамара Ивановна, а он должен от первой ямки, от колышка заново создавать свой дом... Так не вправе ли спросить прежде его, а осилит ли он сызнова их новый дом? Не надорвется ли?
А если опять неудача, какими глазами сможет он посмотреть ей в глаза? И возможно ли вообще нагружать на него еще вечную муку за то, что всю жизнь они мыкаются неприкаянными, самые близкие и самые заслуживающие дома и уюта люди...
И вдруг спасительная неожиданная мысль о деревне.
Не написать ли на родину письмо? Там-то уж точно свое. Земля, деревня, дом... И он там свой. А руки его, всеумеющие, охочие до дела найдут себе работу по складу, деревне все сейчас нужны. А там и братья, и родня, с которыми (не то что с улицей Сказочной) можно гуртом прошибить любое неустройство. Как там легко, среди родного-то, дышаться им будет! И Вовка, его Вовка, как Афонин, станет ездить на мотоцикле и лошадью править по лесной дороге...
Так Шохов под утро и высказал жене.
— Напиши, конечно, — шепотом произнесла она и почему-то заплакала.
На следующее утро Шохов всю рабочую смену до единой бригады поднял на поиски Мурашки. Обыскивали подвалы домов, пригород, реку, лес... В конце дня он зашел к начальнику милиции с вопросом: давать ли матери телеграмму? Время идет, и неизвестно, как может все обернуться.
Начальник, крупный седоватый мужчина, попросил подождать еще сутки. Если не найдут, можно извещать, делать нечего.
В этот же день Шохову вручили ордер на квартиру. Так уж устроена жизнь, что темное и светлое в ней сплетается воедино. В другое время Шохов бы обрадовался, побежал за ключами. Но сегодня ни сил, ни желания заниматься новым жильем не было. Он посмотрел на ордер и лишь вздохнул. Неизвестно еще, счастье или несчастье принесет ему этот ордер.
А наутро, лишь только он пришел в трест, раздался звонок из милиции и веселый голос сообщил:
— Григорий Афанасьич? Нашли вашего парня. Зайдите побыстрей!
Шохов бегом бросился в милицию, влетел в кабинет начальника.
— Где он? Жив?
А сердце колотилось от страха. Да еще вчера Тамара Ивановна как бы мимоходом произнесла, что, если с Валерой что-нибудь произойдет, она Шохову не простит этого. Так и сказала. А глаза были заплаканные.
— Жив, жив,— сказал начальник милиции и осклабился.— В Новожилове в отделении милиции сидит. Сам пришел, назвался... На груди у него подпалины от спичек: пытался стреляться из самоделки. Знаете, засунул в газовую трубку пулю, набил серы и приставил к груди. Зажег, кожу опалил, а оружие, как вы сами понимаете, стрелять отказалось... Вот какое дело.
— Поговорить с ним по телефону можно? — спросил Шохов.
— Можно. Но он не хочет.
— Скажите, что Шохов...
— Мы ему так и сказали.
— Еще скажите, что Тамара Ивановна от всех его фокусов в обмороке... А лучше заприте его, я сейчас сам приеду,— решил Шохов.
Пока отпросился, пока искал газик, доехал — наступил обед. В милиции проверили у него документы, спросили:
— А вы кто задержанному будете?
Шохов лишь на мгновение задумался.
— Да вроде опекуна.
— Он что же, без родителей?
— У него мать, она далеко живет.
— То-то он такой кусачий.
— Да, он парень с характером,— подтвердил Шохов.
Ему принесли и вручили самопал, кусок трубки, а минут через десять выдали и Мурашку.
Когда выходили на улицу из милиции, Шохов спросил:
— Голодный небось?
Мурашка кивнул. Они зашли в столовую, пообедали. Во время обеда оба молчали. В общем-то Шохов не злился и был рад, что вся эта криминальная история закончилась благополучно. Ко всем его неприятностям не хватало бы еще и с Мурашкой... Но отчитать парня все равно следовало. И когда сели они в машину, выехали за город, повернулся к Мурашке:
— Тебе не стыдно? — В упор спросил, жестко.
Кажется, Мурашке было стыдно.
— А что я вам сделал? — пробормотал он, отворачиваясь.— Я тут сам по себе. Могу собой распоряжаться...
— Ерунда! — громко произнес Шохов.— Ты не сам, а ты с нами! Поезжай к себе домой и там прыгай хоть под автобус! А тут мы пока за тебя отвечаем. Кто тебя позвал сюда? Кто устраивал? А какой удар для матери, ты о ней подумал? Слава богу, что не успели ей сообщить... Сам по себе! Тебя вон около сотни рабочих два дня искали!.. А ты... Насмешил на весь город со своей газовой трубкой... На, держи ее на память!
Все это Шохов высказал как бы в запале, но не в сердцах. Самое опасное было позади. Теперь вся история с Мурашкой смотрелась как глупый и нелепый эпизод. Сейчас приедут, по-домашнему накормят этого несмышленыша и уложат спать. Тамара Ивановна так настрадалась, что и ругаться неспособна. Завтра разве отчитает, да и то навряд ли...
— А как я буду жить? — спросил вдруг Валерий, стрельнув серым глазом в Шохова.
