Андрей Матвеев - Жизнь с призраками

Они всегда где-то рядом — призрак моей собаки и призрак моей матери. Именно в такой последовательности. Но начну я с матери. Хотя бы потому, что ее призраку приходится сложнее. Ведь с ней под одной крышей я провел времени в два раза меньше, чем со своей собакой. И потому еще при жизни она была для меня почти все время призраком.

Наверное, я не был долгожданным ребенком, но с этим ничего не поделать. Да и не могу сказать, что меня это сильно волновало, по крайней мере в тот период, когда тебе особенно нужна родительская любовь. Я просто не задумывался об этом, а знал, что есть вот такая мама, которая сейчас опять где-то не со мной. Но со мной бабушка и дедушка, этого мне хватало, а о существовании отца я узнал намного позже, он не стал ни тенью, ни призраком, он до сих пор лишь некая субстанция, дурацкое слово, внезапно сорвавшееся с языка.

Субстанция, осеменившая мою мать, после чего та понесла.

Можно еще сказать «оплодотворившая», но это синонимы.

Не мое это дело, почему и отчего так случилось. Копаться в не своем прошлом — то же самое, что рыться в мусорном баке, пытаясь отыскать там жемчужину. Намного проще зайти в ювелирный магазин и купить, вот натуральный, вот искусственный, вот морской, вот речной, вот правильной формы, вот неправильной, вот японский, вот китайский, разные цены на любой вкус.

Мать, кстати, не любила жемчуг. Я не помню, чтобы она носила какие-то украшения, кроме серебра и бижутерии.

Ни золота, ни бриллиантов. В отличие от той же Леры, да и многих других женщин, с которыми меня сводила судьба за эти сорок два года.

Из которых чуть меньше тридцати мать была, как правило, лишь голосом в телефонной трубке. Не скрою, наступил момент, когда меня это начало устраивать. Голос бесплотен, он лишь вибрирует, модулирует, знакомые интонации, произносящие знакомые слова. Когда же голос обрастал плотью, то начинались проблемы. Нам трудно было нормально общаться друг с другом больше, чем первые двадцать минут после ее приезда, хотя если я начну вдаваться в подробности того, почему и отчего так случалось, то возникнет ощущение, будто я пытаюсь оправдаться; я же просто сейчас рассказываю о неумолимо преследующем меня призраке матери.

Он везде и во всем. Даже в том, что, как и она, я люблю спать голым. Никогда не забыть мне, как еще в том блаженном возрасте, когда детство лишь по касательной соприкасается с отрочеством, она вдруг почему-то решила взять меня с собой на отдых. Это была вторая половина семидесятых, самое ее начало. До этого если куда я и ездил, то с бабушкой и дедушкой, а тут королева решила, что пора вывести наследника в свет, он уже слишком большой, чтобы не создавать лишних проблем, но еще и достаточно мал, чтобы не мешать королевской жизни.

Я не просто так употребляю это слово, королева. До сих пор мне кажется, что мать именно так себя и воспринимала, царицей мира, владычицей, повелительницей, что и значит — королевой.

А инфант тащился рядом и думал, что ждет его впереди.

Впереди меня тогда ждало море, это, наверное, единственный стоящий подарок, невольно сделанный мне матерью за всю ее жизнь.

Был потом и еще один, но о нем мне пока не хочется.

Когда я впервые увидел море, то охренел. Вначале это было лишь прикосновение взглядом, из окна поезда, на котором мы тащились вот уже который (так мне тогда казалось) день. Через всю империю, которая еще даже не собиралась ни разваливаться, ни соединяться вновь.

На второй день за окном купе начались степи, которых я еще в жизни не видел. Так же как моря, о существовании которого лишь знал из прочитанных книг, что заглатывал тоннами. Ведь это был доисторический мир, без компьютеров и интернета.

Степи простирались до горизонта, а там почему-то взметались к высокому темнеющему небу огромные языки яркого пламени. Сейчас-то я знаю, что так горит газ, но тогда это вызывало совсем другие картинки внутри моего сознания: материализовавшийся призрак матери вышел из геенны огненной и спокойно лежит рядом на полке, хотя понятно, что ни о призраках, ни о геенне тогда я даже не подозревал.

А на следующий день поезд подошел к морю. Надо было погрузиться на паром и пересечь пролив. Из составов выстроилась целая очередь, соседи по купе, решив, что незачем просто так тратить драгоценное отпускное время, пошли на берег, а мать меня не пустила. И я только и мог, что смотреть сквозь покрытое пылью да чуть приоткрытое сверху окно на зеленоватые волны пролива и пытаться определить этот новый запах, что залетал в купе вперемежку с жарким духом томящихся на берегу поездов.

Потом был сам паром. Из окна купе я смотрел на невысокие волны. Почему-то сейчас мне кажется, что я чуть ли не начал их считать, по белым барашкам, бегущим навстречу, но это ведь не что иное, как аберрация памяти, фантомная боль, неведомая тогда печаль, таинственный хюзюн, слово, вытатуированное на сердце.

Из воды Левиафаном вдруг возник дельфин, он был огромным и розовым, как восход. И прямо мимо окна купе с криками пролетали чайки.

Призраки того дельфина и тех чаек до сих пор иногда навещают меня, но они не таят в себе угрозы, только вызывают смутное сожаление о том, что истинную картину того, что было, никогда не восстановить.

Вот только что касается призрака матери, то все остальное, что я могу вспомнить, — лишь мое одиночество. С годами я к нему привык, оно даже стало доставлять мне вначале удовольствие, а потом и наслаждение. Но все это кончилось, когда появилась Лера.

Потому как именно в тот момент мать решила вновь материализоваться в моей жизни. Наверное, даже будучи живыми, призраки чувствуют, что их власти угрожает опасность. А мать действительно имела надо мной власть. Хотя иногда мне кажется, что уже в те минувшие времена это было скорее внешне, чем внутренне. Королева желала царствовать, но инфант взбунтовался. На самом деле я просто перестал понимать, что эта женщина делает в моей системе координат, потому как у одиночества ведь две стороны, и если одна доставляет упомянутое наслаждение, то вторая обрывает те тонкие нити, что связывают тебя с миром.

Оставляя привычку, обязанности, порою благодарность.

А иногда не оставляя ничего.

Наверное, если бы не странное отношение матери к моей тогдашней возлюбленной и будущей жене, то призрак женщины, давшей мне жизнь, вел бы себя иначе, более терпимо. Не так доводил бы меня до приступов бессонницы и невралгии, как это случается сейчас постоянно. И если в свои теперешние сорок два я могу назвать слово, за восемью буквами которого весь ад наступивших потом дней, то тогда это произвело на меня столь же ошеломляющее впечатление, как и вид материнского кустящегося межножья на койке в маленькой халупе в Восточном Крыму.

Слово это «ревность».

И не женская, это надо хорошо понимать. Ни мать, ни я никогда не страдали инцестуальными отклонениями. Картинка всего лишь дань собственной памяти, да может, еще и некая женская матрица, впечатавшаяся в мое сознание навсегда и сотворившая этим очередное зло.

Я понимаю, что могу показаться сейчас бессердечным и жестоким, но это не так. Когда тебя преследуют призраки, то главная задача — от них избавиться, а для этого надо выпустить наружу и тех своих демонов, что служат для призраков пищей.

Давняя ревность моей матери к Лере — один из таких демонов. Утерять надо мной власть, вот что волновало ее больше всего. Лишиться возможности держать на поводке. Бедная, она и не знала, что поводка этого давно не существует, что он лишь в ее сознании.

Иногда я спрашиваю себя, смогу ли простить ее. Может, именно тогда призрак матери оставит меня в покое и перестанет терзать, выпрыгивая ночами из тьмы и пытаясь вгрызться в самое сердце.

Не знаю, для этого надо прожить еще какую-то жизнь. Лишь потом появится ответ на вопрос.

А Лера…

Она не справилась с королевой, не поняла, что та, как и положено, на самом-то деле голая. А у меня тогда не было силенок, чтобы взбунтоваться окончательно. Это я сделал уже потом, много позже. Когда призрачный мир вокруг стал намного живее мира реального.

Хотя самое смешное в том, что до конца своих дней мать с придыханием вспоминала о моей с Лерой жизни и сожалела, что она так бездарно и внезапно закончилась.

Что же касается женской матрицы…

Дело не в физиологических пристрастиях, на самом деле тот тип женщин, к которым принадлежала моя мать, меня никогда особо не привлекал: слишком уж она была яркая и, не побоюсь этого слова, вульгарная. Но вот это ее постоянное отсутствие в моей реальной жизни и породило ту постоянную тягу заполнять пустующее место рядом с собой женским телом, которое отчего-то всегда исчезало столь же быстро, как и мать после своих мимолетных визитов.