Пер Улов Энквист
Визит лейб-медика
Просвещение — это победа человека над им же самим порожденной незрелостью. Незрелость — это отсутствие способности самостоятельно, без чьего-либо руководства, применять собственный ум. Самим же человеком эта незрелость порождена тогда, когда ее причиной является не отсутствие ума, а недостаток смелости, чтобы этот ум использовать. Для просвещения требуется не что иное, как свобода, свобода, дающая возможность во всех обстоятельствах открыто применять свой разум. Ибо призвание каждого человека заключается в том, чтобы мыслить самостоятельно.
Иммануил Кант (1783)
Король доверительно сообщил мне, что существует женщина, которая каким-то таинственным образом правит Вселенной. Равно как и то, что существует некий круг мужчин, избранных, чтобы творить в мире все зло, и что среди них есть семеро, одним из которых является он сам, наделенных особым предназначением. Если он питал к кому-то дружеские чувства, это было вызвано тем, что человек этот тоже принадлежал к кругу избранных.
У. А. Гольштейн. Мемуары
5 апреля 1768 года Иоганн Фридрих Струэнсе был назначен лейб-медиком датского короля Кристиана VII, а четырьмя годами позже казнен.
Десять лет спустя, 21 сентября 1782 года, — к этому моменту выражение «время Струэнсе» уже приобрело устойчивость, — английский посланник в Копенгагене Роберт Мюррей Кейт доложил своему правительству об одном случае, которому стал свидетелем. Случай этот его озадачил.
Поэтому он о нем и доложил.
Кейт побывал на представлении Придворного театра в Копенгагене. Среди публики находились король Кристиан VII и Ове Хёг-Гульберг, обладавший реальной политической властью в Дании, являвшийся, по сути дела, ее самодержавным правителем.
Гульберг присвоил себе титул премьер-министра.
В докладной записке Кейта говорилось о встрече с королем.
Кейт начинает со своих впечатлений от внешности тридцатитрехлетнего короля Кристиана: «На вид он уже старый человек, очень маленький, исхудавший, с впалыми щеками, а воспаленный взгляд его глаз свидетельствует о душевном нездоровье». «Душевнобольной», как пишет Кейт, король Кристиан бродил перед началом представления среди публики, что-то бормоча, и при этом лицо его странно подергивалось.
Гульберг же ни на минуту не спускал с короля глаз.
Взаимоотношения этих людей были весьма странными. Их можно описать как отношения между санитаром и подопечным, или как отношения между братьями, или же так, словно бы Гульберг был отцом то ли непослушного, то ли больного ребенка; но Кейт называет их отношения «почти нежными».
В то же время он пишет, что эти двое связаны «едва ли не противоестественным» образом.
Противоестественность заключалась не в том, что два этих человека, игравшие, как он знал, столь важные роли во время датской революции, были тогда врагами, а теперь пребывали в зависимости друг от друга. «Противоестественным» было то, что король вел себя, как боязливая и послушная собачка, а Гульберг — как строгий, но любящий хозяин.
Его Величество держался пугающе подобострастно, почти до непозволительности. Придворные же не выказывали монарху никакого почтения, а скорее игнорировали короля или со смехом отходили при его приближении в сторону, дабы избежать чувства неловкости от самого присутствия Кристиана.
Как от присутствия неприятного ребенка, от которого они уже давно устали.
Единственным, кто тревожился за короля, был Гульберг. Кристиан все время держался метрах в трех-четырех позади него, смиренно следуя за ним и заботясь о том, чтобы тот его не бросил. Временами Гульберг жестами или мимикой подавал королю едва заметные знаки. Так было, когда король начинал бормотать чересчур громко, причинял беспокойство окружающим или слишком удалялся от Гульберга.
Увидев знак, Кристиан поспешно и покорно «семенил к нему».
Один раз, когда бормотание короля особенно стало обращать на себя внимание чрезмерной громкостью, Гульберг подошел, мягко взял его под руку и что-то ему прошептал. Король при этом принялся как-то механически вновь и вновь отвешивать судорожные поклоны, словно он был собачкой, стремившейся заверить обожаемого хозяина в полнейшей покорности и преданности. Он продолжал кланяться до тех пор, пока Гульберг, прошептав еще что-то, не прекратил эти его странные телодвижения.
В довершение Гульберг дружески потрепал короля по щеке — и был вознагражден улыбкой столь преданной и благодарной, что на глаза посланника Кейта «навернулись слезы». Сцена эта, пишет он, была полна отчаянного трагизма, и наблюдать ее сделалось просто невыносимо. Кейт отмечает дружелюбие Гульберга или, как он пишет, «чувство ответственности за маленького больного короля», а также то, что презрение и насмешки, которые исходили от присутствующих, Гульбергу были не свойственны. Похоже, он был единственным, кто чувствовал себя ответственным за короля.
Однако в докладной записке повторяется выражение «как собачка». С королем Дании все обращались, как с собачкой. Только Гульберг выказывал нежную заботу.
«Уже то, как они смотрелись рядом, — оба были неестественно маленького роста и тщедушного телосложения, — произвело на меня очень сильное и странное впечатление, поскольку вся власть в стране, формально и по существу, была сосредоточена в руках двух этих странных карликов».
Но основное внимание в докладе уделяется тому, что происходило во время спектакля и после него.
Прямо посреди представления — комедии французского поэта Грессе[1] «Злой человек» — король Кристиан встал со своего места в первом ряду, взобрался на сцену и повел себя так, словно был одним из актеров. Он принимал артистические позы и произносил нечто, напоминавшее реплики; можно было различить слова: «tracasseri»[2] и «anthropophagie». Кейт особо отметил последнее, которое означало «каннибализм». Король был явно поглощен игрой и мнил себя актером; Гульберг же спокойно поднялся на сцену и по-дружески взял его за руку. При этом король незамедлительно умолк и позволил увести себя на место.
Публика, состоявшая исключительно из придворных, была, казалось, привычна к такого рода паузам. Никто не пришел в замешательство. Послышались отдельные смешки.
После представления подали вино. Кейт оказался поблизости от короля. Тот обернулся и, узнав английского посланника, заикаясь, попытался разъяснить ему содержание пьесы. «В пьесе, сообщил мне король, говорилось о том, что зло было настолько распространено при дворе, что люди стали похожи на обезьян или дьяволов; они радовались несчастьям других и горевали по поводу чужих успехов — во времена друидов это называлось каннибализмом, anthropophagie. Поэтому мы словно бы находились среди каннибалов».
Для душевнобольного его речь была на удивление связной.
Кейт почтительно кивнул в знак того, что все сказанное королем было интересным и разумным. При этом он отметил, что такое истолкование пьесы в самом деле не выглядит ошибочным.
Король говорил шепотом, словно доверяя Кейту важную тайну.
Гульберг все это время пристально и озабоченно наблюдал за их беседой, стоя в нескольких метрах. Потом он медленно двинулся к ним.
Кристиан заметил это и попытался закончить разговор. Он громко, почти с вызовом, прокричал:
— Они врут. Врут! Бранд был умным, но одержимым человеком. Струэнсе был хорошим человеком. Это не я их убил. Вы понимаете?
Кейт лишь молча поклонился. Тогда Кристиан добавил:
— Но он жив! Они думают, что его казнили! Но Струэнсе жив, вы знаете об этом?
К этому моменту Гульберг оказался настолько близко, что услышал последние слова. Он крепко взял короля под руку и участливо, но с вымученной улыбкой проговорил:
— Струэнсе мертв, Ваше Величество. Мы ведь это знаем, не правда ли? Разве нам это не известно? Мы ведь об этом договорились. Разве не так?
Его тон был дружелюбным, хотя и укоризненным. Кристиан принялся было за свои странные механические поклоны, потом остановился и спросил:
— Говорят ведь о времени Струэнсе? Разве не так? Не о времени Гульберга. Время Струэнсе!!! Странно!!!
Какое-то мгновение Гульберг молча разглядывал короля, словно не зная, что ответить, или не находя нужных слов. Кейт отметил, что он, казалось, напрягся или рассердился, затем овладел собой и совершенно спокойно сказал:
— Вашему Величеству необходим покой. Нам кажется, что Вашему Величеству вскоре уже можно будет направиться в опочивальню. Мы в этом решительно уверены.
