А вот Хольберга[5] профессор презирал.
Книга о Мильтоне принесла ему удачу. Особенно восторгалась набожная вдовствующая королева, высоко оценившая эту острую и в то же время богоугодную критику, поэтому она и распорядилась назначить Гульберга гувернером сводного брата короля Кристиана — принца крови, бывшего слабоумным или, пользуясь часто употреблявшимся тогда словом, дебилом.
Анализ соотношения фактов — четких постулатов Библии и художественного вымысла — «Потерянного рая» Мильтона и положил начало его политической карьере.
Нет, никаких конных статуй.
Раем для Гульберга было то, что он завоевал на своем пути от владельца похоронной конторы в Хорсенсе до Кристиансборга[6]. Там он закалился и научился ненавидеть грязь.
Свой рай Гульберг завоевал сам. Не унаследовал. Завоевал.
На протяжении нескольких лет его преследовал недоброжелательный слух; злонамеренно истолковывали его невзрачность, то есть внешний облик, который, в конце концов, все же был приукрашен и возвеличен с помощью художников, после того, как он в 1772 году захватил власть. Распространился слух, что когда ему было четыре года и всех поражал и восхищал его певческий голос, любящие, но бедные родители кастрировали его, узнав, что в Италии для певцов открывались большие возможности. Однако, к их разочарованию и досаде, достигнув пятнадцатилетнего возраста, он отказался петь и переключился на политику.
Все это было неправдой.
Его отец, бедный владелец похоронной конторы из Хорсенса, никогда не слышал оперы и никогда не стремился получить доход от кастрированного ребенка. Эта клевета, как было доподлинно известно Гульбергу, исходила от итальянских оперных певиц при копенгагенском дворе, а они были шлюхами. Все просветители и богохульники, особенно жившие в Альтоне, — змеином логове просвещения, пользовались услугами итальянских шлюх. От них исходила всевозможная грязь, и этот грязный слух — тоже.
Странное преждевременное старение, которое, однако, проявлялось лишь внешне, наступило рано, в пятнадцатилетием возрасте; врачи оказались бессильны. Поэтому он презирал и врачей. А Струэнсе был врачом.
Что касается слуха об «операции», то он разделался с ним только когда обрел власть и, следовательно, перестал казаться незначительным. Ему было известно, что сплетни об «оскоплении» вызывали к нему неприязнь. Он научился с этим жить.
Однако Гульберг фактически подтвердил глубинную правду этого, хоть и неверного, слуха. А правдой было то, что его благочестивые родители уготовили сыну роль владельца похоронной конторы, но он от нее уклонился.
Он сам наделил себя ролью политика.
Характеристика, данная английским посланником королю и Гульбергу в 1782 году, озадачивает, но в то же время правдива по своей сути.
Посланник, похоже, выражает удивление по поводу «любви» Гульберга к королю, чью власть он украл и чью репутацию уничтожил. Но ведь и сам Гульберг не переставал поражаться проявлениям любви! Как можно ее описать? Он без конца задавался этим вопросом. Все эти красивые, высокие, блистательные люди, знающие толк в любви, были такими слепцами! Политика — это механика, ее можно анализировать, конструировать; она в каком-то смысле машина. А все эти сильные, выдающиеся люди, знающие толк в любви, как же могли они наивно допустить, чтобы ясную политическую игру затмила гидра страсти!
О мудрые просветители, вечно мешающие чувства с рассудком! Гульберг знал об этой слабой, уязвимой точке на брюхе чудовища. И однажды он понял, как близок был к тому, чтобы подвергнуться греховной заразе. Зараза исходила от «маленькой английской шлюхи». Ему пришлось стоять на коленях возле собственной постели.
Этого он не забудет никогда.
Именно в связи с этим он и говорит о могучих дубах, о том, как деревья повалили, и только неприметный куст остался стоять как победитель. Он описывает, чтó произошло в вырубленном лесу и как ему, невзрачному коротышке, удалось возвеличиться и править там, где он наблюдал происходившее, среди поваленных стволов этого уничтоженного леса.
Он полагал, что видел только он один.
К Гульбергу надо относиться с уважением. Он все еще почти незаметен. Вскоре он сделается заметным.
Он почти сразу увидел и понял.
Осенью 1769 года Гульберг делает запись о том, что молодая королева становится для него «все большей загадкой».
Он называет ее «маленькой английской шлюхой». Порочность двора была ему хорошо известна. Уж историю-то он знал. Фредерик IV был набожен и имел при этом множество фавориток. Кристиан VI — пиетист, но предавался распутству. Фредерик V шлялся по ночам по публичным домам Копенгагена, убивал время за выпивкой, карточной игрой и похабными разговорами. Он умер от пьянства. Вокруг его постели толпились шлюхи. По всей Европе одно и то же. Все началось с Парижа, а затем, как болезнь, распространилось по всем дворцам. Всюду грязь.
Кто же защищал чистоту?
В детстве Гульберг научился жить среди трупов. Его отец, профессией которого было этими трупами заниматься, привлекал его к своей работе. Сколько же застывших, ледяных тел он перетаскал своими руками! Покойники были чистыми. Они не валялись в грязи. Они ждали великого очистительного огня, который должен был принести им либо освобождение, либо вечные муки.
Грязи он навидался. Но такой, как при дворе, не видел никогда.
Когда прибыла эта маленькая английская шлюха, вступившая в брак с королем, первой придворной дамой была назначена фру фон Плессен. Фру фон Плессен была чиста. Это было ее неотъемлемым качеством. Ей хотелось защитить молоденькую девушку от грязи жизни. Долгое время ей это удавалось.
Особенно возмутило Гульберга одно событие, происшедшее в июне 1767 года. Важно заметить, что до этой даты между королевскими особами не было полового контакта, хоть они уже семь месяцев как были женаты.
Утром 3 июня 1767 года к Гульбергу обратилась с жалобой придворная дама фру фон Плессен. Она вошла в комнату, которой он пользовался будучи гувернером, безо всякого предупреждения и с порога стала жаловаться на поведение королевы. Гульберг говорит, что всегда воспринимал фру фон Плессен как существо в высшей степени отталкивающее, но, в силу ее внутренней чистоты, полезное для королевы. От фру фон Плессен пахло. И пахло не конюшней, потом или какими-то иными выделениями, а старой женщиной, как пахнет плесенью.
А ведь ей всего лишь сорок один год.
Королеве, Каролине Матильде, было в это время пятнадцать. Фру фон Плессен вошла, как обычно, в спальню королевы, чтобы составить ей компанию или поиграть в шахматы, или скрасить своим присутствием ее одиночество. Королева лежала на своей огромной постели, уставившись в потолок. Она была полностью одета. Фру фон Плессен спросила, почему королева ее не замечает. Королева долго молчала, не поворачивая головы, не шевеля ни единой складкой своего пышного одеяния. Наконец она проговорила:
— У меня меланхолия.
Тогда придворная дама спросила, что за тяжесть у нее на душе. Королева ответила:
— Он не приходит. Почему он не приходит?
В комнате было прохладно. Фру фон Плессен посмотрела на свою повелительницу долгим взглядом, а потом сказала:
— Король наверняка соблаговолит придти. А пока Ваше Величество может наслаждаться своей свободой от гидры страсти. Вам не следует горевать.
— Что вы имеете в виду? — спросила королева.
— Король, — пояснила тогда фру фон Плессен с той исключительной сухостью, которая так удавалась ее голосу, — король наверняка победит свою робость. А до тех пор королева может радоваться тому, что свободна от его страсти.
— Чему же радоваться?
— Когда она поразит Вас, это будет мукой! — ответила фру фон Плессен с внезапно появившейся в голосе яростью.
— Убирайтесь, — неожиданно произнесла королева после недолгого молчания.
Оскорбленная фру фон Плессен покинула комнату.
Возмущение Гульберга относится, однако, к событию, которое произошло чуть позже, вечером того же дня.
Гульберг сидел в коридоре между левым вестибюлем придворной канцелярии и библиотекой королевского секретаря и делал вид, что читает. Он не объясняет, почему он пишет: «делал вид». Вошла королева. Он встал и поклонился. Она жестом велела ему сесть и села сама.
На ней было розовое платье, открывавшее плечи.
— Господин Гульберг, — тихо сказала она, — можно, я задам вам очень личный вопрос?
Он кивнул, не понимая, что она имеет в виду.
— Мне сказали, — прошептала она, — что в молодости вас освободили от… от мук страсти. Я хотела бы вас спросить…
Она остановилась. Он молчал, но чувствовал, как в нем закипает дикая ярость. Невероятным усилием воли ему все же удалось сохранить спокойствие.
