Максим Чертанов - Королёв

Звонок в дверь раздался, когда они еще чаю не попили: на белой скатерти — синие чашки, желтое масло, варенье клубничное грозит перелиться через край хрустальной вазочки, мурлычет патефон, сверкающий чайник пускает солнечных зайчиков, белый хлеб в плетеной корзинке разложен аккуратно, красиво; разрушая симметрию, он взял ломтик хлеба, будто лепесток с ромашки оборвал. За миг до того, как случиться звонку, он ей начал рассказывать свой сон, она удивилась, он никогда снов не рассказывал, не мужское дело; он был в прекрасном настроении, жмурился на солнце как кот, рубашка белая, в одной руке лепесток хлеба, нож в другой — весело было смотреть на него, и все бывшие меж ними раздоры, всех его женщин помнить не хотелось.

— Это за тобой, — сказала она, и углы рта поехали вниз, как у маленькой обиженной девочки, — я думала, хоть сегодня дома побудешь.

— Нет, — сказал он, — это, наверное, какая-нибудь телеграмма.

— Я открою, — сказала она.

— Сиди, сиди. — Ах, такой он был уютный в этот день, такой домашний, даже не верится. — Я сам.

А потом она услышала их голоса в передней и сразу все поняла, не нужно было даже называть его гражданином вместо товарища и произносить страшное слово «ордер», одних голосов достаточно, чтобы понять, он-то знал давно, знал с того самого дня, когда взяли Клейменова и Лангедока, и она знала тоже.

Она бросилась к нему; она думала, что руки его уже скованы, но этого не было, те двое его не держали, просто стояли на пороге, один в пальто кожаном — в июньскую-то жару, другой в костюме; вроде бы такие же люди, как мы, но что-то неуловимое в них сразу выдает пришельцев из иного мира — мира, где нет солнца и варенья на белой скатерти нет, а есть — столы, заваленные бумагами, черные телефоны, кровь, ночь, безжалостная лампа освещает портрет усатого человека на стене.

— Сережа…

Он топтался растерянно, плечи опустились, он как будто вмиг сделался меньше ростом. Никогда она не видела его таким беззащитным. Сережа, ах, Сережа, зачем были псе эти ссоры, зачем все… Сейчас дверь захлопнется, отрежет его от нее точно ножом, а они самого-то нужного друг другу так и не сказали, уж столько лет вместе, дочка, а сказать, как любишь, вечно недосуг.

Но они не увели его сразу: оказывается, еще обыск. Она была почти благодарна, ведь пока обыск, еще можно видеть его, можно говорить; о, пусть обыск длится без конца. Они вошли; как собакам, приказали сидеть; тот, в кожаном, остановил патефон; чужие руки шарили повсюду, разорили аптечку, трясли книги, запонки малахитовые из резной шкатулки перекочевали в карман кожаного пальто, отличное пальто, у него точь-в-точь такое же, он не следил шибко за модой, но хорошие вещи — любил; он молчал, молчала и она, а время уходило; она проговорила слабо:

— Сон… Сережа, ты не досказал свой сон… Что тебе снилось?

— Хватит болтать, — оборвал человек в кожаном пальто — грубо, но не очень зло оборвал, так, больше для порядку. — Вещички лучше б начинали мужу собирать. Зимнее не забудьте. И быстренько, ну?

Никакого приговора не нужно, это слово — «зимнее», — произнесенное в июне, уже означало приговор.

— Ксана… — Он потер лоб рукой. — Ксана, я… Сон, да… Знаешь, мне снилось, будто я был на Марсе…

Марс, опять он про свой Марс, господи…

— Ксана… Как хорошо было… Там такие… Они…

— Прекратить разговоры, — сказал тот, другой, что в костюме; и тоже без злобы сказал, равнодушно: — Давай, собирайся на выход.

Потом они увели его, и она осталась одна. Знать бы, если б только знать, что с ним сейчас делают; он говорил, что мысль человека может пронизать любые пространства, для мысли невозможного — нет, но это все были только красивые слова, мечты, как про Марс, она бы все отдала за возможность, обернувшись чем угодно — пылинкой, мухой, комнатным цветком, — быть рядом с ним, но это слова, всего лишь слова. На столе — беспорядок. Масло растаяло, потекло. Одного лепестка недостает у ромашки. Квартира опустела, а ей все казалось наоборот — будто поселилось что-то громоздкое и чужое, вроде маляров, или грузчиков, или заразной болезни, и не хочет уходить, и не уйдет уже никогда, не уйдет, даже если он вернется.

Я видел пред собою вот что: пустую комнату. Комната была довольно большая, почти квадратная, стены до половины выкрашены краской, выше — побелены. Лампы горят. Несколько шкафчиков — металлических и деревянных. Два стола, на них вороха бумаг: на одном — аккуратными стопочками, с другого вот-вот обрушатся. Лампы, как я уже сказал, горели, окна мне с моей позиции не было видно, и я не мог понять, день сейчас или ночь.

В комнату вошел мужчина — молодой крепыш, темноглазый, с симпатичным лицом; сел за один из столов, ключиком отпер верхний ящик, лишние бумаги сгреб, оставил на поверхности одну лишь папку. Немного посидел в задумчивости, улыбаясь своим каким-то мыслям. Страха я не чувствовал: знал уже, что он меня не замечает. Он очинил карандаш, затем другой. Погрыз кончик карандаша. Затем, склонившись, выдвинул нижний ящик стола, и я увидел там странные предметы, назначенья которых не мог понять. Предметов было много, так много, что всех и не упомнишь: так, например, были там отрезки каких-то грязно-розовых трубок, кажется сделанных из резины, на срезе которых металлически поблескивало что-то заключенное внутрь трубки; красиво сплетенные косички из металлических проволок, похожих на те, что употребляются для целей электричества; имелись также маленькие аккуратные кусочки пробки, одна сторона которых была гладкой, а из другой высовывалось — чуть-чуть, буквально на несколько миллиметров, — остренькое стальное жальце. Я никогда прежде подобных предметов не видел, и никто не рассказывал мне о них. Потом дверь отворилась, и вошел еще один мужчина, еще моложе первого и более худощавый, с кудрявыми светлыми волосами на голове, и они поговорили немного меж собой о чем-то им обоим хорошо известном, мне же малопонятном:

— Ну, что скарлатина-то у ней? Прошла?

— Угу… А ты чего хмурый такой? Опять с Танькой поругался?

— Пошла она…

А потом в дверь постучали, и она отворилась снова. На пороге стоял третий мужчина, и я, хотя мне и не было видно, по его позе сразу почувствовал, что за ним стоит — там, снаружи, — еще кто-то и подталкивает его в спину. Ему сказали войти и сесть на стул, он вошел и сел, и я увидел, что он похож довольно сильно — насколько вообще люди могут быть похожи друг на друга — на одного из хозяев комнаты, того, коренастого, с темными веселыми глазами. Хозяева, наверное, тоже это сходство заметили, и оно их развеселило, во всяком случае, светловолосый сказал вновь пришедшему очень дружелюбно и с улыбкой, осветившей лицо:

— Королев Сергей Павлович… Вы знаете, за что вас арестовали? (Тот справа налево помотал головой и ничего не ответил.) Вас арестовали за антисоветскую деятельность… Понятно?

Тот опять помотал головой, словно не умел говорить, и я заметил, как он сглатывает слюну. Тогда светловолосый встал и вдруг подошел решительным шагом прямо ко мне, но я не успел хорошенько испугаться: он взял с низкого шкафчика графин с водою, налил воды в стакан и вернулся к столу, протягивая стакан тому человеку, которого привели, буду называть его для краткости просто К.

— Водички хотите, Сергей Палыч? — спросил светловолосый. — Ох и жара, сроду в Москве такой жары не было… В камерах-то небось вообще пекло…

Дружелюбная рука его со стаканом подвинулась еще ближе к К. и тот, чуть помедлив, принял стакан; все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что я не успел уследить, какие движения каким предшествовали и что являлось чему причиною, а увидел уже результат: разбросанные по полу осколки стакана и лежащего средь них с окровавленным лицом К.

— Давай, сука, подымайся, — сказал коренастый и пнул лежащее тело ногой. Но светловолосый вздохнул и, хмурясь, качнул головою:

— Доктора зови…

Пришел человек в белом халате — доктор, надо полагать. Они подняли К. под мышки и взгромоздили на стул, как вещь, и доктор оттянул ему веко и заглянул в глаз, а затем взял его руку за запястье и несколько мгновений держал в своей руке. К. шевельнулся и застонал, пытаясь высвободить свою руку; доктор послушно отпустил ее.

— Ничего страшного, — сказал доктор.

— Сотрясение мозга? — спросил коренастый.

— Говорю: ничего…

— Можно продолжать?

— Ну, а почему не продолжать? — доктор уныло пожал плечами. — Продолжайте…