Разразился ужаснейший пожар, погубивший не только соседние кварталы, но и места весьма отдаленные, с небывалым шумом и яростью.
Надпись на монументе в память Большого Пожара[1] в Лондоне, северная сторона
Дорогой Усама, тебя разыскивают живого или мертвого, чтобы прекратился террор. Не знаю, что и сказать на это, то есть рок-н-ролл ведь не прекратился, когда Элвис умер на унитазе, наоборот, разошелся еще хуже. После него сразу появились Санни и Шер и «Дексиз миднайт раннерз». К ним я еще вернусь. Я хочу сказать, иногда начать легче, чем кончить. Наверно, ты тоже об этом думал, да?
За твою голову дают двадцать пять миллионов долларов награды, но насчет меня ты не беспокойся, Усама. Я не располагаю никакой информацией, на основании которой тебя могли бы захватить или арестовать. Я не располагаю информацией, и точка, баста. Я из тех, кого ты зовешь неверными, а мой муж называл рабочим классом. Это, знаешь ли, не одно и то же. Но вдруг, скажем, я тебя все-таки где-нибудь замечу. Допустим, ты будешь ехать на «ниссане-примера» в сторону Шордича, и я доложу куда надо. По правде говоря, я и не знаю, куда девать двадцать пять миллионов долларов. Да мне и не на кого их потратить, раз ты взорвал моего мужа и сына.
Вот что я имею в виду, понимаешь. Мне не нужны двадцать пять миллионов долларов, Усама, я только хочу, чтоб ты утихомирился. И РАЗВЕ Я ОДНА? Я хочу, чтобы я была последней матерью в мире, которой пришлось написать тебе такое письмо. Которой пришлось написать тебе про своего погибшего сына.
Насчет писанины. Последнее, что я написала, — это прочерк в бланке для заявления на государственное пособие, где надо было поставить имя супруга или партнера. Так что видишь, делаю что могу, но ты уж не обессудь, потому что какой из меня писатель. Я тебе напишу, какая осталась пустота, когда ты забрал моего мальчика. Я тебе напишу, чтобы ты заглянул в мою пустую жизнь и увидел, что мальчик на самом деле оставляет после себя дыру в форме себя, когда уходит. Я хочу, чтобы ты чувствовал эту дыру у себя в сердце, гладил ее руками и резал пальцы об ее острые края. Я мать, Усама, я только хочу, чтобы ты полюбил моего сына. Что может быть естественнее?
Я знаю, ты можешь полюбить моего сына. В «Сан» говорят, что ты ЗЛОБНОЕ ЧУДОВИЩЕ, но я не верю в зло, я знаю, что для ссоры нужны двое. Я знаю, тебя довели лидеры западного империализма. Ладно, им я тоже напишу.
А насчет тебя, то ты бы тут же перестал разбрасывать бомбы, если бы я смогла сделать так, чтобы ты хоть на миг увидел моего сына всем своим сердцем. Я знаю, тогда ты перестал бы заставлять мальчиков делать дыры в мире. Тебе стало бы слишком грустно. Так что я постараюсь рассказать как можно лучше, Усама, как только смогу. Наверно, ты понимаешь, что мне это дается не так уж просто, но я надеюсь, что письмо все-таки до тебя дойдет. Надеюсь, оно дойдет до тебя раньше, чем американцы, иначе мне придется пожалеть, что я вообще с этим связалась, правда?
Одним словом, Усама, если я хочу показать тебе моего мальчика, мне придется начать с того, где он жил и где еще живу я. Я живу в Лондоне, в Англии, и я согласна с тобой, что во многих смыслах это паршивое место, но я здесь родилась, так что ничего не попишешь. Снаружи Лондон кажется богатым, но в большинстве своем мы здесь очень бедные. Я видела запись, Усама, где ты говоришь, что Запад разлагается. Может, ты имел в виду Вест-Энд, запад Лондона? Мы не все такие. Лондон — это улыбающийся лгун, у него очень красивые передние зубы, но изо рта у него воняет, потому что задние зубы сгнили.
Моя семья никогда не была нищей, мы сводили концы с концами, тут, знаешь ли, есть разница. Мы были респектабельными людьми, старались производить приличное впечатление, но это давалось с трудом, могу тебе сказать. Мы не были ни красивыми передними зубами, ни гнилыми задними, и нас таких миллионы. Средний класс наделал про нас веб-сайтов. Если тебе интересно, ты на минутку положи свой «Калашников» и набери в «Гугле» «реальные пацаны» или «рэперы». Как я сказала, нас миллионы, но теперь нас, конечно, намного меньше, чем было. Я очень по ним скучаю, особенно по мужу и сыну.
Мы с мужем и сыном жили на Барнет-Гроув, это улица, которая идет от Бетнал-Грин до Хаггерстона. На Барнет-гроув есть дома двух типов. Первые — это очень дорогие старинные дома с террасами. У агентов по недвижимости они называются «Жемчужины георгианской архитектуры, легко преображаемые в полностью обставленные роскошные квартиры неподалеку от престижного цветочного рынка на Коламбия-роуд, откуда легко добираться до лондонского Сити». Вторые — это такие дома, как у нас. Это грязно-кирпичные многоквартирные высотки, пропахшие внутри жареной картошкой. Все квартиры во всех высотках одинаковые, только входные двери разболтаны, потому что пинками их открывали так же часто, как и руками. Наши высотки построены в пятидесятых. Их построили в пустых местах, которые остались там, где Адольф Гитлер разбомбил жемчужины георгианской архитектуры.
Адольф Гитлер был последним человеком, который ненавидел Лондон так же сильно, как ты. «Сан» называет его САМЫМ СТРАШНЫМ ЗЛОДЕЕМ В ИСТОРИИ, и он проделал дыру в Барнет-Гроув, в которой построили нашу высотку. Наверно, это благодаря ему мы смогли позволить себе поселиться «неподалеку от престижного цветочного рынка на Коламбия-роуд», так что, может быть, Адольф Гитлер в конце концов был не так уж и плох.
Как я сказала, наша квартира находилась в одной из этих высоток. Это была маленькая квартирка, где было слышно, как наверху развлекаются соседи. Сначала они вздыхали очень тихо, а потом все громче и громче, аах, аах, господи, ААХ, а потом можно было все уши себе прослушать и так и не понять, чем они там занимались, любовью или убийствами. Моего мужа они бесили, но у нас, по крайней мере, было тепло и чисто, и квартира была наша. Это была бывшая муниципальная квартира, то есть она принадлежала нам. То есть нам не нужно было надрываться, чтобы выплачивать арендную плату. Мы надрывались, чтобы каждый месяц выплачивать по ипотеке, а это не то же самое, и это не то же самое называется ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ.
Я не работала, я смотрела за нашим мальчиком. Зарплаты моего мужа хватало, чтобы выплачивать за квартиру, но сверх того оставалось немного, так что к концу месяца все становилось каким-то неуверенным. Мой муж работал в полиции, и не каким-то там патрульным, он был в отряде по обезвреживанию взрывных устройств. Может, Усама, ты думаешь, что за обезвреживание взрывных устройств должны были бы платить получше, но ты ошибаешься, если не принимаешь в расчет ставки на лошадей и собак, и на петушиные бои в задней комнате «Головы Нельсона», и пари, выпадет ли снег на Рождество. Мой муж был из тех, кто ставит на что угодно, и слава богу, что с бомбами он справлялся лучше, чем со ставкой на 11.31 в «Донкастере». Когда нам нечем было платить по счетам, у меня, бывало, зубы стучали от страха перед судебными приставами, Усама. Каждый раз, когда мне удавалось сэкономить пятерку на хозяйственных деньгах, я засовывала ее под ковер, на случай, если муж когда-нибудь все продует и нас со скандалом выставят из квартиры. Под ковром никогда не накапливалось больше месячной выплаты по процентам за ипотеку, так что до улицы нам всегда оставалось меньше тридцати одного дня или двадцати восьми дней, если бы мой муж продулся в феврале, как обязательно и получилось бы по закону подлости. Но я не могла ругать его за маленькие ставки, потому что ему нужно было как-то расслабиться, и то, что он делал, было не хуже, чем то, что делала я, Усама, а что делала я, я тебе сейчас расскажу.
Когда ты в отряде по обезвреживанию взрывных устройств, тебя могут вызвать на работу в любое время дня и ночи, и у моего мужа такое часто случалось. Если его вызывали вечером, то мы в это время сидели перед телевизором. Мы много не разговаривали. Просто сидели с тарелками на коленях, ели куриные котлеты по-киевски. Фирмы «Финдус», более-менее нормальные, он всегда их любил.
Во всяком случае, у нас работал телевизор, и мы наверняка смотрели «Топ гир». Муж хорошо разбирался в машинах. Мы никогда не могли позволить себе новую машину, но муж умел выбрать подержанную, но хорошую. В основном у нас были «Воксхолл Астры», они нас никогда не подводили. Понимаешь, полиция распродавала свои старые машины. Их перекрашивали, но при подходящем освещении из-под краски всегда проступало слово «полиция». Мне кажется, Усама, вещь не может поменять своей природы.
В общем, мы смотрели «Топ гир», и звонил телефон, и муж ставил тарелку на диван и брал трубку в соседней комнате. Он ничего не рассказывал мне про свою работу, но когда он возвращался в гостиную, был один способ точно сказать, серьезное это дело или так. У них всегда знали, когда настоящая бомба, а когда, скорее всего, ложная тревога. Если это была ложная тревога, муж садился обратно на диван и доедал котлету перед уходом. У него уходило на это не больше тридцати секунд, но он никогда ее не доедал, если дело было серьезное. Когда дело было серьезное, он просто брал куртку и уходил.
