Курт Воннегут - Времетрясение

В 1952 году Эрнест Хемингуэй опубликовал в журнале «Лайф» повесть под названием «Старик и море». В ней шла речь о кубинском рыбаке, у которого не было клева восемьдесят четыре дня подряд. А потом он поймал огромного марлиня. Он убил его и привязал к лодке. Пока он плыл к берегу, акулы объели с рыбы все мясо.

Когда вышел рассказ Хемингуэя, я жил в Барнстэбл-Вилидж на мысе Кейп-Код. Я спросил у одного местного рыбака, что он думает об этой повести. Он сказал, что главный герой – полный идиот. Ему нужно было срезать с рыбины лучшие куски мяса и положить в лодку, а что не поместится – бросить акулам.

Возможно, под акулами Хемингуэй подразумевал критиков, которые разгромили – появившийся после десятилетнего перерыва – его роман «За рекой, в тени деревьев», вышедший за два года до «Старика и моря». Насколько мне и известно, он никогда в этом не признавался. Но под марлинем он вполне мог подразумевать этот свой роман.

И вот в 1996 году я обнаружил, что написал роман, в котором не было сюжета, в котором не было смысла, который вообще не хотел, чтобы его писали. Merde![1] Я десять лет ловил эту рыбину, если так называть мой роман. К этой рыбине ни одна уважающая себя акула не притронется.

Мне недавно исполнилось семьдесят три года. Моя мать дожила до пятидесяти двух, мой отец – до семидесяти двух. Хемингуэй совсем немного не дожил до шестидесяти двух. Я зажился на свете! Так что же мне было делать?

Правильный ответ: отрезать от рыбы филейную часть. Остальное – выкинуть в помойку.

Этим-то я и занимался летом и осенью 1996 года. Вчера, 11 ноября сего года, мне исполнилось семьдесят четыре. Семьдесят четыре, подумать только!

Иоганнес Брамс перестал писать музыку, когда ему исполнилось пятьдесят пять лет. Хватит! Моему отцу-архитектору архитектура стала поперек горла, когда ему исполнилось пятьдесят пять. Хватит! Все лучшие американские писатели написали свои лучшие романы до пятидесяти пяти. Хватит! А для меня времена, когда мне было пятьдесят пять, были бог знает как давно. Имейте сострадание!

Моя огромная рыбина, которая соответственно и воняла, называлась «Времетрясение». Давайте называть ее «Времетрясение-один», а еще – первая книга про катаклизм. А то, что перед вами, эту уху из лучших кусков той самой рыбины, приправленную мыслями и событиями, произошедшими за последние семь или около того месяцев, будем называть «Времетрясение-два», а еще – вторая книга про катаклизм.

Идет?

Идея в первой книге про катаклизм была такая. Произошел катаклизм, неожиданное завихрение в пространственно-временном континууме, и мы оказались вынуждены повторить в точности те же действия, что проделали за последние десять лет. Это было «дежа вю», длившееся десять лет подряд. Бесполезно было жаловаться, что ничего нового не происходит, только повторяется старое, бесполезно было задумываться, а не поехала ли у тебя крыша, бесполезно было задумываться, а не поехала ли крыша заодно и у всех на свете сразу.

Вы ничего не могли сделать во время «вторых» десяти лет, если вы не сделали этого во время «первых». Вы даже не могли спасти собственную жизнь или жизнь любимого человека, если вам это не удалось в «первые» десять лет.

Я придумал, что катаклизм в одно мгновение перебросил все и вся из 13 февраля 2001 года в 17 февраля 1991-го. А потом мы все не спеша, минута за минутой, час за часом, год за годом, возвращались обычным путем в 2001 год, снова ставили не на ту карту, снова женились не на той, снова подцепляли триппер. Повторилось абсолютно все, без исключения!

Только дожив до момента, когда произошел катаклизм, мы перестали быть роботами, перестали повторять наше прошлое. Как написал старый писатель-фантаст Килгор Траут, «только когда свобода воли снова взяла всех за жабры, люди перестали бежать кросс с препятствиями, которые сами себе заранее нагородили».

В действительности Килгора Траута не существует. В нескольких романах он был моим альтер эго. Но из первой книги про катаклизм сюда попали главным образом места, где говорится о том, что он делал или думал. Я спас от забвения несколько его рассказов, а он с 1931 года, когда ему было четырнадцать, по 2001 год, когда он умер восьмидесяти четырех лет от роду, написал их несколько тысяч. Большую часть своей жизни он был бомжом, а умер в роскоши в номере имени Эрнеста Хемингуэя в доме для престарелых писателей под названием Занаду[2] в курортном местечке Пойнт-Зион, штат Род-Айленд. Утешительный факт.

На смертном одре он рассказал мне про свой первый рассказ. Действие происходило в Камелоте, при дворе Артура, короля Британии. Придворный волшебник Мерлин произносит заклинание, и у рыцарей Круглого Стола оказываются в руках станковые пулеметы Томпсона с полным боекомплектом пуль дум-дум[3] 45-го калибра.

Сэр Галахад, истинный рыцарь без страха и упрека, изучает оказавшееся у него в руках новое средство для убеждения окружающих в пользе благородства и добродетели. В процессе изучения он спускает курок. Пуля разбивает вдребезги Святой Грааль и превращает королеву Гвиневеру в мясной фарш.

Вот что сказал Траут, когда понял, что «вторые» десять лет прошли, и что теперь ему и всем-всем надо думать, что делать дальше, надо снова подходить к жизни творчески: «О боженька ты мой! Я слишком стар и слишком опытен, чтобы снова затевать игру в русскую рулетку со свободой воли».

Да, я тоже был персонажем первой книги про катаклизм. Я появлялся на миг в одном эпизоде. Дом для престарелых писателей под названием Занаду устроил летом 2001 года пикник на берегу океана. Прошло шесть месяцев, как окончились «вторые» десять лет, шесть месяцев, как свобода воли снова взяла всех за жабры. И вот я был на этом пикнике.

Кроме меня, там было еще несколько вымышленных персонажей этой книги, включая и Килгора Траута. Мне была оказана честь услышать, как старый и забытый писатель-фантаст рассказал, а потом и продемонстрировал собравшимся то особое место, которое люди занимают во Вселенной.

Так что я закончил свою последнюю книгу, осталось дописать лишь вот это предисловие. Сейчас 12 ноября 1996-го, до публикации, до момента, когда книжка вылезет из влагалища печатного пресса, осталось примерно девять месяцев. Куда спешить? Срок беременности у индийских слонов в два с лишним раза дольше.

А у опоссумов, друзья и сограждане, срок беременности – двенадцать дней.

Я воображал, что буду еще жив в 2001 году и буду присутствовать на пикнике. В главе 46 я воображаю, что еще жив в 2010 году. Иногда я говорю, что нахожусь в 1996 году, где я и в самом деле нахожусь, а иногда говорю, что проживаю «вторые» десять лет. Особой разницы между этими двумя ситуациями я не провожу.

Похоже, у меня крыша поехала.

Называйте меня Младшим. Шестеро моих взрослых детей так и делают. Трое – усыновленные племянники, трое – мои собственные. Они меня за глаза называют Младшим. Они думают, что я не в курсе.

Я часто говорю, что художник должен видеть свою задачу в том, чтобы научить людей хоть немного ценить собственную жизнь. Меня в таких случаях спрашивают, знаю ли я художников, которые смогли этого добиться. Мой ответ – «Битлз».

Мне кажется, что самые высокоразвитые создания на Земле находят жизнь обременительной, если не хуже. Отвлечемся от крайних случаев, когда какой-нибудь идеалист кладет голову на плаху. Две женщины, сыгравшие важнейшую роль в моей судьбе, моя мать и сестра Алиса, или Элли – обе давно на небесах – ненавидели жизнь и не скрывали этого. Алиса то и дело восклицала: «Не могу больше! Не могу больше!».

Самый веселый американец своего времени, Марк Твен, считал свою жизнь, да и жизнь всех остальных людей, такой ужасной штукой, что, разменяв восьмой десяток – а я, заметьте, тоже разменял восьмой десяток, – написал: «С тех пор, как я стал взрослым, мне ни разу не захотелось, чтобы кто-нибудь из моих покойных друзей возвратился к жизни». Это цитата из эссе, написанного спустя несколько дней после неожиданной смерти его дочери Джин. Среди тех, кого он не хотел вернуть к жизни, были и Джин, и другая его дочь, Сюзи, и его любимая жена, и его лучший друг Генри Роджерс.

Вот какие чувства были у Марка Твена, а ведь он не видел Первой мировой войны – не дожил.

Жизнь – сущий кошмар, если послушать слова Иисуса из Нагорной проповеди. Вот они: «блаженны нищие духом», «блаженны плачущие», «блаженны алчущие и жаждущие правды».