Виктор Ерофеев - Пять рек жизни

Виктор Ерофеев

Пять рек жизни

"У каждого есть своя пятая река. Не спи, соберись, не трать время, ищи, дыши, свирищи, никто тебе не поможет, сам найди - не пожалеешь. Найди ее и разомкни цепь: сон-жизнь-слово-смерть-любовь... Если замысел угадан правильно, то вот оно - золотое руно."

Бог - един. (Бог)

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОРГАЗМ НА ВОЛГЕ В СТАЛИНГРАДЕ

"Путешествия укорачивают жизнь... Чтение о них делают ее практически бесконечной."

НАПРАСНОЕ ЖУРЧАНИЕ СТРУЙ

Меня всегда беспокоило то, что Волга впадает в Каспийское море. Такая большая, такая многозначительная река, а впадает конкретно в никуда. Другие реки как реки текут осмысленно, прогрессивно в мировой океан, телеологически осуществляя круговорот воды в природе, а Волга замкнулась сама в себе и задраилась, как у Канта. В этом есть особенный вид предательства. Волга собирает воду у других русских рек (идите ко мне! втекайте в меня!), те к ней льнут, втекают доверчиво, а она транжирит и разбазаривает. Лежишь в высокой июльской траве под серебристой сенью ив на берегу нежнейшего притока, какой-нибудь шаловливой Истры, ну просто спицы в волжской колеснице, и думаешь: вот напрасное журчание струй, бесцельное предприятие. Так вся православная энергия сливается в мусульманский отстойник. Не в том ли причина русской многострадальности? Хотя, с другой стороны, как хорошо никуда никогда не впадать! Все при деле, а ты - без вещей. Как хорошо выпасть из всемирной закономерности и течь мимо, веселясь и ленивясь! Жуки ползают, кукушки кукуют, дети купаются. Церковь на косогоре отражается в речке. Благодать. Родина. Июльское оцепенение. Между пальцев ног чавкает теплый ил. - Есть ли у нас будущее? - жужжат дети. - Есть ли у нас крылья? - поют насекомые. - Есть ли у меня надежда? - кукует церковь. Я сворачиваю пейзаж в рулон. Пищит все живое. Помедлив, я разворачиваю.

ВЫБОР ПОСУДЫ

- Зачем вам пустая банка? - говорит капитан. - Да так, - говорю я, смущенно пряча пустую банку за спину. - Кажется, - подозрительно щурится он, -вы задумали что-то недоброе. У вас плохая репутация. Вы действуете по заданию? - Нет. - Тогда зачем вам банка? - Какая еще банка!? - Та, которую вы прячете за спиной! - Ах, эта! - Вы хотите повернуть Волгу к мировому океану? - Я хотел, но передумал. - Почему? - Не знаю. Я против насилия над природой. - Ну, хорошо. Зачем вам банка? - Капитан, я скажу, но только пусть это будет между нами. - Говорите. - Я хочу ее наполнить водой из Волги. - Каким это образом? - Ну, просто зачерпну. - И что дальше? - Ничего. - Зачем вам вода из Волги? - Для анализа. - Какого еще анализа? - Целевого. - Это запрещено. - Что запрещено? - Брать воду из Волги на анализ. - Где это сказано? - Что сказано? - Что запрещено. - Вам что, закон показать? - Да. - Знаете, что? - Что? - Отдайте банку. - Нет. Не отдам. - Отдайте по-хорошему. - Капитан, ну чего вы как маленький. - Нет, это вы, как маленький. Корчите из себя пророка! - Капитан, смотрите, что у меня есть. - Уберите. Уберите немедленно! Уберите! - Ну я же могу взять другую банку. - Сначала отдайте мне эту. - Нате! Берите! - И если я вас увижу с какой-либо другой пустой посудой... Имейте в виду! - Вы меня пугаете? - Я вас предупредил.

ВЫБОР СПУТНИЦЫ

- Вот сука, капитан! - сказал я моей спутнице. - Отнял банку! Отнял банку в свободной стране! - Свободной стране! - отозвалась спутница. - Обещал утопить! - Как же нам быть? - испугалась она. - Ждать. Волга - бетон русского мифа. Не река, а автострада слез. Я все время откладывал поездку вниз по Волге, как обязательную, если не принудительную, командировку в поисках пошлости. Я ссылался на занятость, исчерпанность сентиментальной темы и без труда находил себе оправдание. К тому же, я был отравлен своими юношескими впечатлениями от мимолетных, почти случайных дотрагиваний до таких волжских прелестей, как пасхальная ночь в ярославской церкви, где старушки падали в обморок от толчеи и духоты, но не могли упасть по недостатку места и продолжали качаться вместе с толпой, потеряв сознание, с закатившимися зрачками. Длинноволосым тинэйджером в конце первомайских праздников я ехал из Углича в Москву в переполненном вагоне, вонявшем липкими носками и потом, и ночью мужик принялся блевать, рядом со мной, и его жена, не зная, что делать, стала подставлять ему, вместо тазика, его же собственные ботинки, сначала один, потом - второй. Мужик наполнил их до отказа блевотиной и облегченно захрапел. Ботинки, полные блевотины - это и была моя Волга, с красными выцветшими флагами, серпами и молотами, мертвыми магазинами, пахнущими дешевым коричневым мылом. И то, что в Угличе три века назад убили царевича Дмитрия, было, после этих ботинок, для меня вовсе не удивительно. Через полжизни, измученный дурными предчувствиями, с тяжелым неверием в народную мудрость, я, наконец, решился на подвиг подглядывания: что же там с ними на Волге делается? Спились окончательно? Осатанели? Подохли? Я внутренне подготовился к смертельной скорби и циничной усмешке, как будто шел на трагедию в театр. Оставалось лишь тщательно выбрать спутницу, чтобы кормить в антрактах мороженым.

МОСКВА - УГЛИЧ

Одинокий путешественник похож на шакала. Впрочем, для России путешественник слишком европейское слово. Ты кто? Я - путешественник. Звучит глупо. С другой стороны, кто же я? Не странник же! Не путник! И не турист. И не землепроходец. Я - никто. Я просто плыву по Волге. В России нет определяющих слов, нет фирменных наклеек для людей. Здешние люди не определяются ни профессией, ни социальным статусом. Нет ни охотников, ни пожарников, ни политиков, ни врачей, ни учителей. Просто одни иногда тушат пожары, другие иногда учат детей. Здесь все - никто. Здесь все плывут. Кого взять с собой? Простор для материализации. Но страшно беден женский интернационал! Итальянки восторженны и доброжелательны, однако, на русский прищур, уж слишком хрупки и законопослушны. Бывает, покажешь итальянке фальшивый доллар, и она тут же падает в обморок. Американки, напротив, не хрупкие, но они составлены из далеких понятий. Польки слишком брезгливы по отношению к России. Француженки - категоричны и неебливы. Голландки - мужеподобные муляжи. Шведки -малосольны. Финки, прости Господи, глупы. Датчанки -отличные воспитательницы детских садов. Швейцарки - безвкусная игра природы. Правда, я знал трех-четырех исландок, которые не пахли рыбьим жиром, но это было давно. Австрийки сюсюкают. Норвежки, венгерки, чешки - малозначительны. Даже странно, что им отпущено столько же мяса, костей и кожи, как и другим народам. Болгарки и гречанки старятся на глазах. Не успеешь отплыть от берега, как они уже матери-героини. Испанки - кошачий водевиль. А португалки - вообще непонятно кто. Давно замыслил я взять с собой одну англичанку из Лондона, но она замужем и перестала звонить. Конечно, можно поплыть и с русской дамой. Но зачем? Много курит, ленива, окружена пьяными хахалями, которых жалеет с оттопыренной губой, но после бесконечного выяснения отношений, уличенная в очередном обмане, она обязательно предложит родить от тебя ребенка. Путешествие с русской дамой - путешествие в путешествии. Двойной круг забот. К тому же, нечистоплотна. К ней липнут бациллы, тараканы, трихоманады. У нее всегда непорядок с месячными. В хмурую погоду Волга смотрится серо; в теплый день она плещет светло-коричневой кокетливой волной. Вдоль нее стоят призраки бородатых русских писателей с изжогой сострадания к народному горю, причина которого - русский самосодомизм - зарыта где-то поблизости в грязный песок. - Будем откапывать? - с готовностью предложил капитан. - Тоже мне клад! - Обижаете! - сказал капитан. - Кто не с нами, тот - против, - зашумели бородатые. - Эх, вы, культура! - рассердился я. - Нельзя ли что-нибудь повеселее? - Концерт! - закричал капитан. - Врубаю! - козырнул его помощник. В первом акте все было как будто предопределено. В Угличе из ограды монастыря-заповедника, где за вход в каждую церковь надо отдельно платить, выкатился прямо на меня самый народный тип инвалида, на инвалидной коляске, Ванька-встанька с колодкой медалей 1941-1945 годов, со словами: "Каждый кандидат в президенты - еврей!". Сопровождавшие его женщины готовы были к аплодисментам. - Ошибаешься! - сказал я инвалиду достаточно строго. - В России вообще все евреи, кроме тебя. - Верно,- сказал инвалид. - Я не еврей! - О чем это вы говорили? - поинтересовалась моя суперсовременная немка. С кем плыть по Волге, как не с немкой? С кем, как не с немкой, склонной к неврастении, к мучительной обязательности Германии, пойти контрастно против течения? Из всех возможных вариантов я, по размышлении, выбрал немку, берлинскую журналистку, ни хрена не смыслящую в России, но зато ироничную дочь андеграунда с дешевыми фенечками, голубыми, как русское небо, ногтями, рабыню фантазмов с экстремистским тату на бедре. Чтобы не выбросить случайно, от нечего делать, по примеру крестьянского царя, свою спутницу за борт, я населил четырехпалубный теплоход не обычными пассажирами, а целой сотней российских журналистов самого провинциального пошиба со всех концов необъятной страны. Пусть они, как коллективная Шахерезада, рассказывают нам всякие русские страсти-мордасти. Наконец, я велел официанткам надеть прозрачные розовые блузки, чтобы мы плыли, как будто во сне. Буфетчица Лора Павловна, тоже вся в розовом, приготовила мне на завтрак гоголь-моголь. Она принесла мне его на подносе на верхнюю палубу, и, щурясь от яркого света, сказала: - Я люблю греться на солнце, как какая-нибудь последняя гадюка. Капитаном корабля был, естественно, сам капитан.