Владимир Орешкин - Из яйца

По утрам пол теплый. Солнце постаралось, нагрело паркет. Босые ноги ступают по нему мягко, в солнечной пыли. Путь их полон сна и неги. Это ступни пустынника, странника, бредущего к чистому прохладному источнику.

Зеркало, в зеркале Алексей чистит зубы. Белая паста на зубах. Он водит щеткой, рассматривая себя. Подмигивает себе, строит гримасу. Он — обезьяна, он — осел, собака, еще кто-то: петух, урод, монстр. В игре этой присутствует белая паста и зубная щетка… Внезапно он прекращает кривляться и смотрит на себя… Некоторое недоумение на его лице. Некоторая тревога… Он снова пробует состроить рожицу, но тут же стирает ее. В глазах появляется тревога. Он проводит по лицу рукой, загораживая себя от зеркала. Но лицо не меняется, остается там же самым.

Он смотрит на себя, как на умного собеседника, которому задал вопрос и от которого ждет ответ… Смотрит, смотрит — ответа не следует.

— Здравствуй… Меня зовут — Алексей… Так меня назвали… Я привык к этим бессмысленным звукам… А-лек-сей… — говорит Алексей зеркалу белыми губами. И подмигивает ему, — но глаза остаются серьезны.

Кухня. Мать пьет кофе и курит. Алексей напротив, ест яичницу с колбасой.

— Не забывай о соусе, — говорит Мать, — с томатным соусом вкуснее.

Не дожидаясь, пока сын отреагирует, тянется к холодильнику, достает баночку и пододвигает ему. Все это как бы между прочим.

— Не хочу, — говорит Алексей.

— Ты попробуй сначала… Мать тебе говорит. Неужели я стану сыну подсовывать дрянь.

— Перестань.

— Ты уверен, у нее нет спида?.. Вы пользуетесь предохранительными средствами?

Вилка с куском яичницы опускается обратно на тарелку. Алексей закрывает глаза, — он старается расслабиться, дышать ровно и глубоко, полным дыханием.

— Так я и знала… Это безумие спать с женщиной безо всего.

Алексей дышит… Мать втыкает сигарету в пепельницу.

— Ты считаешь, я рожала для того, чтобы шлюха свела тебя в могилу?.. Я жизнь положила из-за тебя. И не дам гадине убить своего ребенка… Смотри, какой я была.

На стене висит репродукция картины Э. Дега «Звезда» и скрипка в футляре… Отголосок музыки, под которую танцуют, что-то из этого появляется на секунду и тут же пропадает.

— Или вы будете пользоваться презервативами, или ноги ее больше не будет в моем доме.

— Раскричалась, — говорит Заказчица, заходя на кухню. — Кофеем напоете?

Мать рада ей. Алексей почтительно встает. Заказчица спокойна, на грани зевка. Привычно садится на свое место в углу, достает сигареты и зажигалку. Мать в это время наливает ей кофе… Алексей стоит. Заказчице этот знак внимания безразличен.

— Готово? — спрашивает она Алексея.

— Нет еще, — отвечает он виновато, — немного осталось.

— Что ты извиняешься… я к тебе что, с ножом к горлу пристаю?.. Да пропади они пропадом, вместе со всей этой рыночной жизнью… Как сделаешь, так и сделаешь… некспеху.

— Тогда я пойду?

— Иди, Алешенька, иди, — говорит Мать.

Заказчица на Алексея больше не обращает внимания и обращается к Матери.

— На глазах вчера знакомого укокошили… Я за молоком пошла, а у него напротив особнячок, зеленый такой, ты знаешь — он купил его недавно… Какой-то мафиози, как молодежь теперь говорит — крутой… На «мерседесе» и с охраной… Я мимо прохожу, покойник мне кивает, он как раз в машину садился, там заборчик низенький по пояс. Он зеркало Алешино в прошлом месяце приобрел, с тех пор признал… Тут мужик, откуда ни возьмись, в маске, меня толкает, я — в сторону… коленку, видишь, ободрала… И из автомата: тыр-тыр-тыр… — так дырки на клиенте и повскакивали. Тут еще один, в маске, — и тоже… Потом мальчики его опомнились… Война, пули свищут… Я лежу. Думаю: как дети без меня останутся?.. По приютам пойдут.

— Да что вы говорите?! — восклицает Мать.

— Одного террориста тут же уложили. Второй убежал — может, задели… Двух или трех прохожих зацепило… Вот такие дела.

— Я вроде слышала какие-то выстрелы.

— Это у них, у мафии, называется «разборка»… молоко без очереди взяла, все на улицу повысыпали… Вот такие дела… не знаешь, когда Богу душу отдашь.

Все это Заказчица говорила, как бы через силу, как что-то неинтересное ей, но необходимое, поскольку надо же было о чем-то говорить.

И в то же время с удовольствием, — получая от кофе, сигареты и таких разговоров какое-то успокоение. Может быть, — невольное.

— И не говорите, — соглашается Мать.

Кровать. Спит девочка /Алина/. Над ней на стене висят на красивой ленточке пуанты. Ее лицо безмятежно, оно детское и в то же время в нем — будущая чувственность женщины… Звук пылесоса. Девочка не просыпается.

Голос Паши:

— Сколько времени?

Пылесос смолкает.

— От вас двоих столько грязи, будто полк с лошадьми здесь квартирует.

— Стучаться нужно, когда входите.

— Может, еще и поклоны отбивать в пояс, барчуки?

Алина просыпается:

— Когда мне будет столько лет, сколько вам, я не буду такой вредной.

— Тебе?.. Да тебе, милашка, никогда столько не будет.

И тут мы видим Старуху. Она стоит между кроватями с пылесосной трубой в руках, в фартуке. У нее седые волосы, в них — большая расческа, полукруглая. В позе что-то бойцовское. Словно она одержала какую-то победу и сейчас пожинает ее плоды. На лице — хитрость. И торжество.

— Почему? — спрашивает подозрительно Алина.

— По кочану… — отвечает с плохо скрываемой радостью Старуха. — Егоровна в залу звала. Танцоры… Уж отольются вам мои слезы.

— Настроение испортила, добилась своего, — говорит Паша.

Он вскакивает с постели, врубает магнитофон. Тут же снова включается пылесос. Что-то кричит Алина. Что-то — Паша. Ничего не понять.

Алексей у окна. Тяжелые шторы полураздвинуты. Он стоит, засунув руки в карманы, слегка покачиваясь. То ли смотрит, то ли о чем-то думает… их этаж высоко, где-то между небом и землей. Вверху — тучи, внизу — город.

— Доброе утро, Алексей Иванович, — слышится голос Старухи. Интонации бархатные, приветливые. Так обращаются к дорогим гостям, которых встречают хлебом-солью.

— Я в газете прочитала, форточку на ночь теперь нельзя открывать.

— Почему?

— По ночам, написано, заводы какие-то фреоны наружу выпускают. Вы заметили, от них народ бледный стал. Ходят, как помешанные, — не жильцы.

Алексей поворачивается к Старухе и смотрит на нее. Как в окно, вроде бы на нее, а вроде бы — сквозь.

— Вам не жалко?

— Чего, фреонов?

— Людей.

— Ох, Алексей Иванович, вы — блаженненький. Откуда же вы знаете?.. Что их жалеть нужно?

Алексей смотрит на Старуху, будто только что заметил ее.

— Догадался, — говорит он медленно.

Старуха вытирает с подоконника пыль и запахивает штору. Включает люстру. В комнате становится тепло и празднично.

— Не о том вы догадались, — бурчит она.

— Вас, Вера Петровна, нужно жалеть?

Это Алексей говорит с какой-то тревожной улыбкой, с каким-то неподдельно искренним интересом.

Старуха сердито не отвечает, сует швабру с тряпкой под сервант. Внезапно там что-то ухает, что-то резко хлопает, Старуха дергает швабру на себя, та упирается — наконец она вытаскивает швабру. К тряпке прилепился охотничий капкан. Его острые зубья сжали тряпку. На капкане повязан розовый красивый бантик.

Алексей смотрит во все глаза и начинает смеяться… Это какая-то неестественная разрядка, слишком много смеха, слишком.

Старуха стоит в позе и горестно смотрит на него. Под ее торжествующим взглядом он постепенно смолкает.

— Если б я туда руку засунула? — спрашивает она как-то особенно по-доброму. Протягивает ему свою морщинистую ладонь. — Вот эту.

Но в глазах ее — торжество.

Балетный класс, стены в зеркалах, поручни… Это школа эстетического воспитания. Частная.

В углу — рояль. За роялем Мать, перед ней у поручней человек десять детей, трое мальчиков, остальные девочки, среди них Алина и Паша.

Мать играет какую-то ритмичную мелодию, что-то назойливое в ней все время повторяется, дети под нее делают одно и то же движение.

— Раз-два три, — говорит под музыку Мать. — Раз-два три…

Лица детей. На них — выражение покорности. И сосредоточенности. За них взрослые решили, чем им нужно заниматься.

Алексей в коридоре. Звуки балетного класса долетают сюда, но слабо. В руках связка ключей. Перед ним дверь с тремя замками, — его мастерская, — он открывает ее… Дверь с тремя замками в квартирном коридоре смотрится странно.

Наконец, он открыл, заходит. Захлопывает дверь за собой, — сквозь смолкающий монотонный танцевальный ритм слышится, как щелкают запоры, отгораживая его от остальной квартиры. С последним поворотом ключа — исчезает музыка.