Уильям Тревор - Мать Гилберта

20 ноября 1989 года, в понедельник, в южном районе Лондона, не отличавшемся высокой преступностью, Кэрол Диксон, девятнадцатилетняя подсобная работница в магазине, была забита до смерти между десятью пятнадцатью вечера и полуночью. Примерно в девять пятьдесят она попрощалась с подружкой Линдзиэнн Троттер, у которой смотрела «Коронейшн-стрит», «Бруксайд» и «Дар судьбы». Она жила с родителями в комплексе «Рейлендс», и домой ей идти было ярдов семьсот, но она не пришла. Родители, решив, что они с Линдзиэнн, несмотря на понедельник, отправились в дискотеку, легли в одиннадцать, как ложились обычно, хоть Кэрол была дома, хоть нет. Тело их дочери обнаружил наутро мойщик окон. Оно лежало на палой листве и разбросанных голых кустиках кизильника в полутора с лишним милях от «Рейлендс» — на улице Олд-Энджин-уэй. Не захотев, как он потом сказал, «ни во что такое ввязываться», мойщик вновь уселся на велосипед и поехал дальше; час спустя о том, что в кустах на Олд-Энджин-уэй лежит труп, донесли школьники. Поскольку было известно, что мойщик — его звали Рональд Крэйг Томас — в будни каждое утро ездит по этой улице, его позднее оторвали от работы и допросили. В радиосообщении о трагедии, прозвучавшем в середине дня, этот факт был отражен: полиция, мол, уже располагает полезными показаниями одного мужчины. Сказали еще, что Кэрол Диксон перед смертью подверглась изнасилованию. На радио либо что-то недопоняли, либо домыслили от себя. Изнасилования не было.

Розали Мэннион которой месяц назад исполнилось пятьдесят, чистила картошку над раковиной в кухне, слушая «Арчеров»[1]. Возраст ей шел: о морщинках, какие явились, круглое миловидное лицо позаботилось, распределив их по возможности равномерно. Она нисколько не раздалась — оставалась, как была, худощавой; небольшая седина ничего не портила, только делала ее более интересной. Карие глаза утратили лишь малую толику блеска, отличавшего их в ее детстве.

— Гилберт, — подала она голос, когда раздались шаги сына по лестнице. Из-за галдежа радиопередачи ответ до нее не дошел, но сын всегда отзывался и отозвался теперь, она знала. Зазвучала финальная музыка «Арчеров», потом стали говорить о радиоактивной пище.

Когда они с мужем разводились, было решено, что жилье останется за Розали. Это было шестнадцать лет назад — в 1973 году. По поводу дома не возникло ни ссоры, ни даже споров. Гилберт здесь родился и вырос, и простая справедливость требовала, чтобы встряска была для него как можно меньше. Поэтому дом по адресу Бленгейм-авеню, 21 перешел в ее собственность, а бывший муж переехал к новой жене, владевшей чем-то в тюдоровском стиле около Вирджиния-Уотер. Розали вернулась было к ботаническим иследованиям, которыми занималась до замужества, но, проработав три года, так устала, что пришлось уйти. Теперь она работала неполный день в магазине тканей для обивки мебели.

На заднем плане ее сознания жила успокаивающая мысль, что пройдет время, и Бленгейм-авеню, 21 начнет кормить Гилберта. Она намеревалась превратить мансарду и второй этаж в отдельные квартиры. Им с Гилбертом вполне хватит первого этажа, естественно, с садом, и после ее смерти этот порядок сохранится; плюс доход от средств, которые отец Гилберта вложил на его имя. Гилберт, она знала, никогда не женится. Он работал сейчас в архитектурном бюро — дооформлял чертежи, заказывал фотокопии, доставлял на почту корреспонденцию, исполнял курьерские обязанности, готовил чай и кофе, прибирал. Вечерами Розали выслушивала его сооображения о том, как бы он изменил систему хранения чертежей, или о том, что в «Колл куик» берут за лист на два пенса дешевле, чем в «Инстант экшн». В бюро ему, судя по всему, отвечали: «Понятно» или: «Надо подумать», у матери же хватало внимания на подробности.

— Ну, как сегодня день прошел? — спросила она вечером 21 ноября, когда он спустился на кухню. Он задвигал ящиками, доставая ножи, вилки и теплоизолирующие коврики.

— Супер, — ответил он и, разводя горчицу, принялся рассказывать про свои дневные дела.

Положив на поднос столовые приборы и коврики с изображениями парусников, он отнес его в столовую; там накрыл стол и включил телевизор. Они всегда за едой смотрели телевизор, но держать тарелки на коленях оба не любили. Бок о бок садились за стол, и, когда кончали, Гилберт помогал вымыть посуду, а потом обычно отправлялся в какой-нибудь паб — то пешком в «Арапчонок» или «Девонширский герб», то на машине в «Быка» или «Садовода». Розали не раз выслушивала его объяснения, что он именно так любит расслабляться после работы, что ему нравится, когда вокруг люди, а он сам по себе, что ему нравится шум голосов и музыка, если кто-нибудь включит музыкальный автомат. Пить он почти не пил — только сидр, за весь вечер пару стаканов, потому что пиво он не жаловал. Он и про это ей часто говорил. Он говорил, что рассказывает ей все, и смотрел на нее ровным взглядом, но тон был такой, словно это была неправда.

Рона, мойщика окон, отругали все по очереди — сначала полицейский инспектор, который вел дело, потом сержант и наконец женщина-констебль. Откуда он знал, что девушка, лежащая среди кизильника, мертва? Она была мертва, но он-то откуда знал? Долг гражданина — сразу сообщать о таком куда следует, а не колесить себе дальше как ни в чем не бывало.

Рон, которому было столько же лет, сколько Гилберту Мэнниону, — двадцать пять, — отвечал, что у него контракт: магазинные витрины на Дизраэли-стрит и Лоуэр-стрит должны быть вымыты к девяти утра. Замешкайся он за работой или по пути — и все, срок нарушен. К тому же на него подействовало то, как она там лежала, полураздетая и вся перекрученная, глядя на него в оба глаза; живые так не лежат и не смотрят, заявил он.

Полицейские подозревали Рона Томаса на протяжении пяти часов. У него были судимости — мелкая кража и порча имущества. Но никакой связи между ним и убийством, помимо того, что он видел тело и не сообщил, обнаружить не смогли. Ругая его за безответственность, инспектор, сержант и женщина-констебль давали выход досаде. Где Рон Томас находился накануне между девятью пятнадцатью вечера и полуночью, было известно с достоверностью.

— В общем, сволочь вы, Томас, — сказал под конец инспектор безразличным тоном и переключился на серебристый «воксхолл», который видели поблизости от места преступления.

На машину обратили внимание женщина по фамилии Мейзерс и целовавшаяся в подъезде парочка. В тот вечер «Воксхолл» проехал по Олд-Энджин-уэй что-нибудь в девять, то есть до убийства, завернул в тупик Стейблз-лейн и там стоял полчаса, но никто из него не выходил. Миссис Мейзерс, которая живет в Стейблз-лейн, услышала машину и подошла к окну взглянуть. Фары уже были погашены, и у миссис Мейзерс возникло ощущение чего-то нехорошего, которым она поделилась с сестрой. Двое, стоявшие в подъезде, сказали, что потом фары опять вспыхнули и машина очень медленно развернулась в тупике. Когда она выезжала на Олд-Энджин-уэй, их на мгновение ослепило ее светом; что за личность в ней сидела, они не разглядели.

— Личности, — устало поправил их инспектор, когда они ушли. — Шлюха какая-нибудь с клиентом.

Тем не менее было составлено описание «Воксхолла»: кузов обшарпанный и ржавый, радиоантенна завязана узлом. Спустя минуты начали звонить оттуда и отсюда — сообщали о серебристых «воксхоллах» с такими приметами. Кое-кто преследовал свои цели, недобрые, — свести с владельцем машины старые счеты; другие звонки тоже ни на что не вывели. Впрочем, одна женщина, говорившая из автомата, заявила, что вчера вечером в указанное время в Стейблз-лейн отвозили ее подругу. Ни фамилии своей, ни профессии она не назвала — добавила только, что подругу потому возили в Стейблз-лейн, что надо было обсудить в машине семейные дела, а там тихое место. В полиции заключили, что инспектор не ошибся — видимо, это и была та самая проститутка или полупроститутка. Как и Рон Томас, серебристый «Воксхолл» перестал вызывать интерес.

Гилберт был темноволос, среднего роста, худощав. Аккуратные рот и нос, карие материнские глаза, выпуклые скулы — все в лице, да и вообще в Гилберте, было складно. Целому соответствовал и голос, мягкий и ненапористый. Главная отличительная черта Гилберта была вот какая: бог знает отчего, даже когда он не был многоречив, его присутствия в комнате нельзя было не заметить; иной раз он уходил, а оно все равно чувствовалось.

В двухлетнем возрасте во взгляде Гилберта появилась пристальность, которую Розали сочла странной. Исследуя ножку стула или свою ступню, он минутами не моргал. Он не издавал ни звука, и это удручало. Он взял моду внимательнейшим образом изучать свои ладони. Раздвигал по-стариковски пальцы и, по-прежнему молча, вглядывался в кожу — казалось, искал изъяны. Потом это прекратилось — внезапно, как и началось. Но, когда ему было пять, из кухни стали пропадать мелкие вещицы — то чайная ложка, то яичная рюмочка, то картофелечистка. Их так нигде и не нашли.