Боб ден Ойл - Человек без стадного инстинкта

Я всегда был ярым противником самолетов. Наверное, это отвращение осталось у меня со времен войны. Всякий раз, как я слышу гул самолета, хотя бы рекламного, я замираю в ожидании залпов зениток, стрекота пулеметов, воя бомб. Пренеприятное чувство. А путешествие на самолете для меня — мука, которую я терплю только ради, того, что бы быстрее достигнуть цели. И на этот раз жизнь снова подтвердила обоснованность моего недоверия к летающим предметам.

Мне надо было как можно скорее вернуться из Токио домой. Первый самолет, на котором я мог улететь, принадлежал компании «Эр Франс». Я сначала хотел, было подождать другого, потому что французский самолет наверняка никуда не годится, но на следующие рейсы все билеты были проданы. Меня высмеяли за мое предубеждение — я решился и взял билет.

Огромный самолет, восемьдесят пассажиров. Летит в Париж через Северный полюс — дело нешуточное! Я весьма предусмотрительно забился в самый хвост (там больше шансов в случае чего остаться в живых), испуганно жевал все замысловатые бутерброды и пил все напитки, которые мне предлагали, и ждал, когда самолет рухнет на землю. Я не решался смотреть в окно, читал какой-то журнал, не воспринимая прочитанного, нервно раскачивал ногой — словом, вел себя так, как всегда веду себя в самолете.

И вдруг, едва стюардесса своим красивым голосом объявила, что мы пролегаем над Гренландией — все при этом посмотрели вниз, — как моторы закашляли, затрещали, и выяснилось, что один из них загорелся. Приятного тут мало; мы со страхом смотрели, как один мотор отделился от крыла самолета и рухнул вниз, а крыло воспламенилось. Настроение у пассажиров сильно упало, некоторые молились, мое же состояние было самым тяжелым — я весь побелел и в панике закричал: «Выпустите меня!» Бледная стюардесса поспешила ко мне. Я вскочил и побежал по проходу, но в это время самолет резко качнуло, я ударился обо что-то головой и упал без сознания. Должен честно признаться: в критической ситуации от меня мало толку. Но могу сказать, что и в обычных условиях я тоже не лезу людям на глаза.

Снежные просторы Гренландии. На заднем плане — обгоревший остов самолета. Тридцать человек сгрудились вокруг дюжего командира корабля. Наша жизнь была у него в руках, но я не чувствовал к нему доверия. Когда я говорил, что французские самолеты никуда не годятся, надо мной смеялись. Ну и кто оказался прав? А теперь вы хотите, чтобы я доверял французскому пилоту с внешностью киногероя тридцатых годов? Я не виню его за аварию — конечно, он не поджигал мотора. Но я и не считаю, что он способен вывести оставшихся в живых к населенным местам.

— Надо взглянуть правде в глаза. — Летчик бросил жгучий взгляд из-под темных бровей на продрогшую толпу. — Мы далеко отклонились в сторону от обычного курса. Мы хотели обойти бурю и потому отклонились. Обычно обо всех изменениях курса тут же сообщается, на аэродром. Но было ли это сделано в данном случае? Нет.

Он выжидательно и свирепо оглядел своих слушателей. Все молчали, да и что сказать, когда ответственные лица признаются в своей несостоятельности? Я разозлился, головная боль у меня почти прошла, Я громко крикнул: «А почему?» — и хотел присовокупить пару крепких ругательств, но не вспомнил их по-французски. Летчик не сразу ответил на мой вопрос, он скорчил такую рожу, как будто с трудом выдерживает, и попросил, чтобы ему дали договорить:

— Не перебивайте меня, у нас мало времени.

Надо бы, чтоб ООН запретила французам водить самолеты.

— Итак, — сказал летчик, — на аэродром не сообщено об изменении курса. Радисту было приказано это сделать, но у него аппаратуре оказалась небольшая поломка, он как раз чинил ее, когда произошла катастрофа. Может быть, он и успел передать радиограмму, но спросить у него об этом мы не можем, потому что наш храбрый радист погиб. Мы были слишком далеко от аэродрома, чтобы нас могли нащупать радары, так что и на это надеяться нечего. Итак, мы должны исходить из того, что на аэродроме ничего не знают об аварии, и даже когда поймут, что с нами что-то случилось, то не будут знать, где нас искать. Они начнут искать нас в районе обычного курса. И не найдут. Мы находимся на сотни километров в сторону. Конечно, на аэродроме знают, что по курсу у нас была буря, они сами нам о ней сообщили, и, не найдя нас, они догадаются, что мы отклонились от курса. Но в какую сторону? Вправо или влево? Это неизвестно, и поэтому нас будут искать и там и там.

Он перевел дух.

— Прекрасно! — крикнул я. — Хватит, я уже все понял. Значит, надо просто сидеть и ждать, пока нас найдут? Ну и организация, просто прелесть!

Летчик побагровел.

— Мне кажется, — сказал он, — среди вас есть люди, которые все еще не могут или не хотят понять серьезность нашего положения. Право же, мосье, нам не до шуток, мы не на теннисном корте.

Причем тут теннисный корт? Может быть, он употребил иностранный термин, не зная его смысла? А может, у него патологическое отвращение к теннисным кортам?

Летчик закурил. Мне тоже очень захотелось курить, но все мои запасы чудесных японских сигарет сгорели, у меня не осталось ничего. Рядом со мной стоял старик, поддерживаемый дочерью, — наверно, это была его дочь, хотя в таких случаях никогда нельзя знать наверняка; во всяком случае, его поддерживала молодая женщина.

— Послушайте, вы, — сказал я, — дайте мне сигарету.

— Я не курю, — ответил старик.

— Это еще не причина, чтобы не иметь при себе сигарет, — возразил я. Разумеется, я был совершенно не прав: я сорвал на старике свою злость на летчика.

— Как вам не стыдно! — сказала молодая женщина.

— А почему? — ответил я. — В курении нет ничего дурного.

Я огляделся, но никто вокруг не курил — видно, в курении все же было что-то дурное.

— Смотрите, — продолжал между тем летчик, — вот обгоревший остов самолета.

Все посмотрели на остов самолета, как будто видели его впервые. Полчаса назад они сами сидели в ней, но стоит кому-то приказать: смотрите, мол, — и все как по команде оглядываются. Или они хотели уличить летчика во лжи? Самое удивительное, что они даже и не сморят, — можно подумать, что они оглядываются просто из вежливости: летчик сказал, посмотрите, мол, на остов, и получится неудобно, если никто даже не оглянется, но нет, кое-кто продолжает внимательно взглядывать остов и после того, как летчик снова заговорил. Может быть, таким путем они вновь обретают доверие к летчику: он сказал, дескать, смотрите, вот остов, они оглядываются и — надо же! действительно видят остов. Значит, с этим летчиком не пропадешь.

— Поверхностному наблюдателю, — продолжал летчик, — может показаться, что этот огромный черный остов машины будет хорошо виден с воздуха. Но это совсем не так. Правда, мы приземлились на более или менее белой поверхности, но те из вас, кто из самолета смотрел вниз, видели, что снежное поле испещрено проталинами, которые сверху кажутся черными. Кроме того, ландшафт холмистый и кое-где есть глубокие расселины. Холмы отбрасывают тень. Таким образом, вполне возможно, что со спасательного самолета нашу разбитую машину примут за проталину, расселину или тень от холма. К тому же они будут осматривать все темные пятна подряд — ведь каждое может оказаться разбитой машиной, — а на это уйдет много времени. На самолете, конечно, согласно инструкции, имелись ракеты, сигнальные пистолеты и прочее, но все это сгорело, так что мы ничем не можем воспользоваться. На самолете сгорело дотла все, что только способно гореть, так что мы не можем подавать дымовые сигналы. Мы — тридцать человек — могли бы встать так, чтобы сверху видна была какая-нибудь геометрическая фигура, но долго ли мы выдержим — в таком холоде, голодные, да еще не зная, есть ли в этом какой-нибудь смысл? Но даже и не это главная проблема, — сказал летчик и бросил сигарету. Окурок был довольно длинный: у того, кто выбрасывает такие окурки, наверняка есть хороший запас. — Главная проблема вот в чем. Из-за того, что мы отклонились от курса, на аэродроме не знают, где нас искать, область возможных поисков увеличилась во много раз. К тому же видимость плохая, здесь всегда легкий туман. Поэтому лучше нам исходить из того, что найдут нас не скоро. А так как у нас совсем нет продовольствия, то, когда нас найдут, будет уже слишком поздно — во всяком случае, для многих из нас. Я знаю, что это жестокие слова. Но наш самый большой шанс может быть, единственный — самим позаботиться о своем спасении.

Он умолк, и люди стали покашливать, прочищать горло.

— Плохо то, — продолжал летчик, — что у нас нет ни компаса, ни карты, мы лишь приблизительно знаем, где находимся. Положение у нас серьезное, но не стоит поддаваться панике. Я убежден — бог мне свидетель, — что все мы благополучно доберемся домой, если вы будете точно выполнять мои указания. Я как представитель авиакомпании сделаю все, что в моих силах, ради спасения каждого из вас, но для этого мне необходимо ваше доверие.