— Послушай, — сказал я, — как можешь ты доверять командиру, который хоть и невольный, но все же виновник катастрофы? И разве мало того, что он француз? Высококультурный народ, конечно, но это не те люди, которые способны вывести из гренландских льдов. К тому же французы за пределами Франции всегда плохо ориентируются в обстановке, как кошки в незнакомом амбаре, и вдобавок не доверяют иностранцам и, в сущности, всех их презирают. Они прямо-таки с молоком матери впитывают это чувство, и наш командир, конечно, тоже — уже из-за одного этого он не может руководить нами. Он не доверяет тем из нас, кто не француз, и думает, что мы не доверяем ему, он в большей или меньшей степени презирает нас, и это, конечно, подтачивает его чувство ответственности: ведь если мы и погибнем, так, в конце концов, мы же всего-навсего какие-то иностранцы. И его неумение ориентироваться за пределами Франции играет свою отрицательную роль: он может недооценить опасность, а может и вовсе ее не заметить. Ты скажешь: а вдруг он — исключение? Конечно, не все французы одинаковы, но мы не можем рисковать. Кроме того, у меня есть причины считать, что он как раз типичный представитель, а не исключение. В его речах я чувствую неодолимое стремление к власти и славе. И разве не он несет ответственность за то, что у нас загорелся мотор? Со всяким может случиться, согласен, но ведь очень возможно, что здесь была допущена оплошность.
Тем временем я все сильнее влюблялся в нее; она была американка, стройная, красивая, с рыжеватыми волосами и белой кожей, какая часто бывает у рыжих.
— Я уверен, что все его решения будут неправильны, что все его попытки спасти нас будут неудачны. Если у него что и получится, то лишь по чистой случайности, а ведь на случайность мы не можем рассчитывать. И не надо жалеть остальных! Каждый отвечает за себя, хотя, конечно, если я, проходя мимо, увижу, что кто-то тонет, я его спасу. Но вот что я хочу сказать: если люди от недостатка сообразительности и избытка стадного чувства с открытыми глазами шагают навстречу гибели — пусть их! Речь идет о том, спасать ли свою голову или допустить, чтобы тебя погнали в могилу. Имей смелость выглядеть несимпатичной и эгоистичной, если таким образом ты можешь спасти человеческую жизнь — пусть даже свою собственную. Я скажу тебе, в чем состоит мой план. Исходя из того, что командир наверняка решит неправильно, надо поступить наоборот — много шансов за то, что это приведет к спасению. Например, если он прикажет идти в какое-то им выбранное место — а как раз это он, наверное, и прикажет, но это будет заведомо неправильно, он ведь даже не знает точно, где мы находимся, — так вот, тогда мы остаемся здесь и ждем помощи с воздуха. А если он прикажет остаться здесь, тогда нам надлежит отправиться в путь и быстрым маршем достичь ближайшего населенного пункта. Очень может быть, что вон за теми холмами находится эскимосская деревня или американская военная база. Тут у нас будет еще и то преимущество, что мы спасем всю группу. Они вышлют аэросани, трактора или вертолеты и всех спасут. Наши имена в газетах, огромные шапки: «Они не потеряли голову», фанфары, медали…
Я перевел дух и стал ждать ее ответа. Она в задумчивости смотрела в пространство. Я взял ее за локоть и, постаравшись вложить в свой голос как можно больше теплоты, проникновенно сказал:
— Пойдем со мной.
— Не знаю, — произнесла она, — право, не знаю. Я считаю, что безопаснее быть вместе со всеми, что бы они ни делали, потому что все друг другу будут помогать. К тому же большую группу людей легче заметить, чем одного человека. В таких случаях, я слыхала, люди обязательно должны держаться вместе, а кто отделяется, того идут искать. Командир и не согласится, чтобы мы остались. Он заставит нас идти вместе со всеми. И потом — я должна быть с мистером Лейном… — Последнее явно пришло ей в голову только что, ей стало стыдно, что она не подумала об этом в первую очередь, и потому она стала спорить со мной:
— Ты думаешь, командир не сумеет нас вывести? Напрасно ты его недооцениваешь. Он француз — ну и что? Наверное, все, что ты говорил про французов, вздор; по крайней мере, я этого никогда еще ни от кого не слыхала. По-моему, это все предрассудки.
— Ладно, ладно, — сказал я. — Послушай. Мы в опасности. Положение серьезнее, чем ты думаешь.
— Я знаю, каково наше положение.
— Конечно, но опасность не в том, о чем ты думаешь. Допустим, национальность командира не имеет значения. Я лично недолюбливаю французов — может, у меня заскок, не знаю. Но одно я знаю точно: этот человек нас не выведет. Повторяю: положение серьезнее, чем ты думаешь. Речь идет о жизни, твоей собственной жизни, а не чьей-нибудь еще. Какое тебе дело до того, что другие умрут? Так уж сложились обстоятельства! Если они спасутся — прекрасно, я ни сколько не против, знаешь пословицу: живи и давай жить другим, и тому подобное. Но одно ты должна понять: я не допущу, чтобы группа потащила меня на верную смерть. В этой смерти не будет ни капли романтики. Ничего нет хуже, чем умереть из-за чьей-то оплошности. Еще будешь и себя при этом корить. Черт побери, как ты это себе представляешь? Мы тихо испускаем дух в объятьях друг друга, а вдалеке нам чудится колокольный звон? А знаешь, как будет на самом деле? Мы подохнем от голода и холода, только двум-трем первым еще закроют глаза, а потом уже никто не будет обращать внимания.
Она заплакала. Я неуклюже попытался ее утешить, обнял. В таких обстоятельствах самое лучшее было бы заняться любовью, это придало бы мне мужества и спокойствия. После этого наверняка пришло бы в голову что-нибудь путное, и вообще возросли бы шансы на спасение. Но как воспримет это группа приличных людей, только что переживших авиационную катастрофу? Очевидно, им это покажется странным.
— Но почему, — всхлипнула она, — я должна быть с тобой? Почему ты выбрал меня? Бросить группу — это непорядочно. Так может вести себя только псих или дурак, но ты ведь ни то, ни другое — хотя я и сама не знаю, почему я в этом уверена.
— Об этом я тебе уже рассказывал, радость моя, цыпленочек мой, поцелуй меня.
Я крепко поцеловал ее в губы и погладил по волосам. Конечно, ей пришлось отстраниться, но сделала она это далеко не сразу.
— Послушай, я повторю тебе все еще раз, и тогда ты увидишь, что мы не можем поступить иначе. У меня действительно нет выбора, обстоятельства вынуждают меня, прямо-таки тащат за руку к спасению: мое дело — лишь правильно истолковать обстоятельства. Как мне это удается? Не знаю. Но что-то говорит мне — а что, я сам не понимаю, — что предложение командира, вернее, его приказания приведут нас к гибели. Может быть, что-то в его глазах, в том, как он держится. Следовать за ним — значит идти на верную смерть. Таким образом, все его советы, его планы — словом все, к чему он нас побуждает, — ошибочно. И потому вполне вероятно, что правильнее поступить как раз наоборот. Я убежден в этом и уверен, что нам надо отделяться. Тогда мы избежим беды.
Она внимательно слушала, слезы ее высохли. Я упрямо продолжал:
— Так что же я должен делать, исходя из этой убежденности? Если я уверен, что она ведет к спасению, то на первый взгляд может оказаться, что мой долг — повести за собой всю группу. Для этого понадобится необыкновенное красноречие, большая сила убеждения, колоссальная энергия. Возможно, дойдет и до драки, но ради общего блага можно ни перед чем не останавливаться. К сожалению, однако, я не обладаю упомянутыми качествами. Я сумею убедить кого-нибудь одного, но остальные ополчатся против меня. Я не способен завоевать популярность, так уж я устроен, и на каждого моего сторонника всегда приходится четверо-пятеро врагов. Я знаю это: ведь самое главное — познать самого себя. И, следовательно, мне не удастся убедить группу. Но допустим, что я обладал бы необходимыми качествами и пустил бы их в ход. Думаешь, тогда бы мне это удалось? Нет, и тогда бы ничего не вышло. Хочешь верь, хочешь, нет, но я знаю, что только под угрозой оружия эти люди отступились бы от командира. Он для них — и отец, и мать, и еще немножечко господь бог. Наконец, последнее. Принципы, на которых я основываю наше спасение, теряют силу, если в них поверит и примет участие целая группа. Они пригодны лишь для одиночки, сделать их достоянием массы — значит поставить их с ног на голову. И потом, остается ведь крошечный шанс, что командир прав. Я-то, конечно, в это не верю, но в действительности такой шанс есть. Это тоже основание, чтобы удрать одному. А почему я хочу взять тебя? Да очень просто: потому что из всей группы только тебя одну мне хочется спасти. Да, потому что ты молода и красива, более того, мой выбор — результат работы определенных желез в моем организме, и я это знаю. Но это не мешает мне считать мое желание достаточным основанием. Мы хотим сохранить свою жизнь, испытываем голод и жажду, избегаем боли и стремимся к наслаждению — что тут можно возразить? Вероятно, мне следовало бы сказать, что я вдруг, неизвестно по какой причине, воспылал к тебе необыкновенной любовью, — это тебе было бы приятнее слышать. Но я говорю: я увидел тебя, единственную привлекательно женщину среди всех этих людей, железы продолжения рода пришли в действие, и родилась любовь. И это не исключает того, что ты мне действительно очень — ну да, очень нравишься.
