Более несуразного существа, казалось, в жизни мы не встречали. К тому же в том возрасте, в котором были тогда, мы придавали особенное значение внешности и своей, и чужой – и мы шушукались и хихикали, когда она проходила быстрым шагом, наклоняясь вперед так, будто уже вот-вот упадет, по школьным коридорам, наша Жирафа – только так мы ее и называли, порой даже, обращаясь к ней лично, еле успевали закрыть рот после почти уже вылетевшего «жи...».
Нет, ну представьте себе даму неопределенного возраста, но вполне определенно двухметрового роста, вся фигура которой будто бы оплыла к ногам – головка у нее была крошечной, с какими-то нелепыми кудельками, сидела эта головка на длинной печальной шее, потом сутулились узкие круглые плечи, потом все это сооружение длилось, длилось и выплывало в непомерно широкие, неуклюжие бедра, зиждившиеся, в свою очередь, на толстых столбообразных ногах. Она носила длинные юбки, плотные чулки и огромного размера туфли без каблуков, и в эти плоские туфли втыкались грубые слоновьи лодыжки, цилиндрические, без малейшего намека на косточки там или прочие милые детали. Словом, такое вот посмешище и несчастье женского рода вело у нас в старших классах русский язык и литературу, и без того малоуважаемые в математической школе предметы.
Если бы она еще обладала хоть мало-мальской волей и авторитетом, если бы могла внушить пусть не уважение, но хотя бы страх, возможно, ее воспринимали бы, как и многих других неженственных училок, просто существом бесполым, созданным для вдалбливания в нас предмета, – слушались бы, помалкивали, трепетали и принимали как суровую данность. А она всех стеснялась, в класс входила боком, застенчиво пролезая в дверной проем, сидела своим огромным задом как-то на краешке стула, уныло поправляла страшные квадратные очки с толстенными линзами – довершение карикатурного образа, говорила тихо, боязливо, что-то там лепетала – надо ли объяснять, что на ее уроках всегда стоял шум и гам, на галерке самые наглые громко резались в «морской бой», а на передних партах те, что постарательнее, не теряя времени, сдували друг у друга физику. Если по расписанию литература шла первым уроком, к следующим дома можно было не готовиться – на это бывало время на уроках Жирафы.
Уже с самого начала урока она смотрела на нас со страдальческим видом, а к концу сорока пяти минут и вовсе скисала, бедная. Особенно она стеснялась девочек, а девочки в нашем классе были в меньшинстве и оттого все хороши, в химзавивках, в кружевах, кто в мини, кто в макси, все меж собой дружные, нахальные, умные, веселые. Над Жирафой подтрунивали вместе, отпускали вроде бы невинные шутки, остроумно отвечали на ее робкие замечания – словом, упражнялись, наверное, для будущих неотвратимых в женской жизни дамских войн – а на ком еще было и попробовать свой стервозный бабский напор, как не на таком вот существе, волею судьбы вроде бы поставленном над нами, а в сущности же всем своим видом заявлявшем о своей покорности и готовности быть жертвой, ну а дети, как известно, не жалеют жертв.
Как-то на уроке было особенно шумно, весна была, в окна лупило солнце, на перемене все бегали на улицу, вернулись надышавшиеся, румяные, с холодными щеками, а тут Жирафа маячит у доски, что-то карябает мелом, согбенно, стараясь писать пониже, за спиной ее шум, смех, шуршание записок. Она время от времени оборачивается назад, смотрит на нас умоляющим взглядом сквозь свои толстые линзы, потом вздыхает, снова что-то пишет и бормочет – и вдруг усаживается прямо на учительский стол, не на краешек, не робко, а так вот – всей своей огромной попой, с размаху, садится и начинает, как загнанное животное, глубоко и тяжело дышать, а потом выходит из класса, держась рукой за кудельки у висков.
Все притихли. Кто-то сознательный воскликнул звонким голосом: «Довели Жирафу!» Ответом ему было дружное «Шшш-ш-шшш!», потом мы сидели, уткнувшись в учебники, ожидая, что вот войдет грозный завуч, которой конечно же пошла жаловаться на нас Жирафа, и скажет... Но вместо этого вошла учительница из соседнего класса и велела нам сидеть тихо, дескать, Наталье Николаевне стало плохо, урок она продолжать не может. И мы просидели остаток урока тихо, ошеломленные тем, что большой и нелепый механизм, которым представлялась нам Жирафа, дал такой вот человеческий сбой.
На следующей неделе нам прислали новую учительницу русского и литературы, которая уж взялась за нас, так взялась и быстро пробудила в нас если не интерес, то почтение и к многотомным порывам Наташи Ростовой, и к однотомному раскаянию Раскольникова.
И нет, мы не забыли про Жирафу – нам было стыдно перед ней, нам сказали, что она в больнице, а почему – не говорили как-то. Те же девочки, которые шушукались у нее за спиной, собрали инициативную группу – навестить Жирафу, в шкаф в классной комнате складывали для нее гостинцы – в основном это были конфеты и шоколад. Правда, тут случились весенние каникулы, а после них мы увидели Жирафу в школьном вестибюле – она была в уличной одежде, в пальтеце нараспашку, в своей старомодной шапочке-таблетке из облезлого меха. Была она бледна, кудельки растрепаны пуще обычного, но – она улыбалась, и глаза ее сияли даже за стеклами очков.
– Жи... Наталья Николаевна! Как вы себя чувствуете? Вы на нас не сердитесь? А мы к вам даже в больницу собирались, мы вам, это, передачку собрали.
Кто-то засуетился и сбегал за пакетиком, его тут же вручили Жирафе, она смущенно заглядывала в кулек, мяла его в руках, а потом непривычно смешливо и внятно сказала:
– Девочки, спасибо, мои хорошие, вы сами съешьте, шоколад-то мне нельзя сейчас.
Жирафа снова ходила по коридорам, у нас она больше уроков не вела – ее оставили учить только классы помладше, с которыми меньше было хлопот. Наша Жирафа была «в положении». Как мы ни старались, рассмотреть этого положения в и без того бесформенной фигуре Жирафы было невозможно.
Девочки, конечно, снова ехидничали, сплетничали, гадали, кто же муж Жирафы, кто это ее полюбил так, что она теперь «в положении»? Мужья других учительниц были нам известны: один, усатый офицер, пару раз ходил с нами в походы, неся рюкзак своей субтильной мягкой женушки; другой был капитан дальнего плавания – об этом мы узнавали всякий раз, как щеголиха-биологиня являлась в обновке из «Альбатроса»; пухлую цветущую географичку встречал возле школьного крыльца некий юноша в куртке-«аляске» и нежно брал ее под руку, а она оглядывалась на школьные окна. А вот что за дух бесплотный осчастливил нашу Жирафу, которую и к женскому роду-то отнести можно было с трудом, мы могли только гадать.
Потом настало лето, мы все разъехались, потом собрались снова. Стояли теплые сентябрьские дни, когда учиться еще не надоело, в школу можно ходить, обманывая дежурных, без сменки, во дворе после уроков все играют в мяч, даже надменные девушки-старшеклассницы, проходя, нет-нет да отобьют вроде бы нечаянно посланный им удар. У нас появилось несколько новых учителей, о Жирафе забыли. Однако как-то кто-то из класса, придя утром, сообщил, что встретил ее – с колясочкой, живет она, оказывается, там-то и там-то и, представьте, говорит, что по нам соскучилась, и зовет нас в гости, вот адрес.
И мы отправились к Жирафе, вот так, с портфелями, без сменки, ехали на автобусе, потом шли меж одинаковых пятиэтажек-хрущевок, вот она открыла нам дверь, вот мы вошли в ее маленькую квартирку, встали смущенно возле стены, как в школьном коридоре.
Никто из учителей никогда не приглашал нас домой. Это было не принято. Меж учительской и нашей жизнью проходила строгая демаркационная линия, панибратство в те времена не допускалось. Встретить кого-то из учителей в магазине было странным, где-то в подсознании маячило ощущение нелепицы – «как, она тоже ПОКУПАЕТ ПРОДУКТЫ? ГОТОВИТ? ЕСТ?» Представить себе, что учителя существуют где-то вне школьного пространства, было сложно, хоть мы и видели их мужей – мужья преподавателей тоже, видимо, относились к касте человекоподобных роботов.
А тут мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, в самой такой обычной, бедненькой квартирке самой нашей необычной училки, которая, казалось, вообще должна была существовать только как дух нудного предмета, маячащий, проносясь под углом к линолеуму, по школьным коридорам. А она, открыв нам дверь, села и взяла на руки своего младенца, мальчика, она сидела и улыбалась, где-то за кухонным косяком мыкался маленький невыразительный носатый муж, готовя нам чай, а Жи... Наталья Николаевна сидела и ничего не говорила, красавица, осиянная светлыми кудряшками, словно Мадонна. Она, оказывается, была совсем юной, у нее были длинные нежные серые глаза и чудесная улыбка, и все, даже незнакомые с живописью каких-то там старых мастеров, уловили эту вечную красоту материнства, исходящую от нашей Жирафы. Все было в ней совершенно – и узкие плечи, и бережно подхватившие младенца руки, и высокая шея, и пышный круп в широкой домашней юбке, – она была возвышена любовью и своим новым долгожданным счастьем, и она показалась нам невероятно прекрасной.
