Патрик Модиано - Смягчение приговора

С театральными гастролями тогда ездили не только по Франции, Швейцарии и Бельгии, но и по Северной Африке. Мне было десять лет. Мама уехала со своим спектаклем на гастроли, и мы, я и мой брат, жили за городом, у ее подруг под Парижем.

Двухэтажный домик, увитый плющом. Большое окно выступом, как говорят англичане — bow-window, словно удлиняло гостиную. За домом сад террасами поднимался вверх. В самой глубине первой террасы пряталась заросшая лютиками могила доктора Гильотена. Жил ли он в этом доме? Может, именно здесь он и придумал свою машину для отрезания голов? И совсем наверху росли две яблони и груша.

На эмалевых пластинках, прикрепленных серебряными цепочками к графинам с ликерами в гостиной, значилось: «Изарра», «Шерри», «Кюрасао». Колодец посреди дворика перед садом утопал в жимолости. У окна в гостиной на круглом одноногом столике стоял телефон.

Решетчатый забор будто прикрывал фасад дома, стоявшего чуть в глубине улицы Доктора Дордена. Однажды забор перекрасили, покрыв его сначала суриком. А может, это и не сурик был, тот грунт оранжевого цвета, так живо памятный мне до сих пор? Улица Доктора Дордена походила на сельскую, особенно в конце: богадельня, ферма, где мы брали молоко, и еще дальше замок. Если бы вы пошли вниз по правой стороне улицы, ваш путь лежал бы мимо почты, слева на том же уровне вы бы разглядели теплицы цветовода, его сын был моим соседом по парте. Немного дальше, за почтой, — стена школы Жанны д'Арк, ее почти не видно из-за буйной листвы платана.

Прямо против дома отлого спускалась улочка. На правой ее стороне — протестантская церквушка, и дальше лесок, однажды там, в колючем кустарнике, мы нашли немецкую каску; слева — длинное белое здание с фронтоном, при доме сад, а в саду — плакучая ива. Еще ниже, сразу за домом, — трактирчик «Робин Гуд».

Улочка, спускаясь, упиралась в дорогу. Направо — всегда пустынная вокзальная площадь, там мы научились кататься на велосипеде. Напротив вдоль дороги протянулся парк. Налево — дом с бетонной галереей; за лавочкой продавца газет — кино и аптека. Сын аптекаря учился со мной в одном классе, однажды ночью его отец покончил с собой, повесившись на галерее. Говорят, летом люди вешаются. В другое время года они предпочитают топиться в реках. Так мэр нашего городка сказал продавцу газет.

Ну, а дальше, на пустыре, по пятницам бывал рынок. Несколько раз там раскидывал свой шатер цирк шапито и вырастали палатки ярмарок.

А вот и мэрия, и железнодорожный переезд. Перейдя его, вы оказывались на главной улице, поднимавшейся вверх к площади перед церковью и к памятнику погибшим. Однажды на Рождество мы с братом, вместе с другими мальчиками, пели в хоре этой церкви.

В доме, где мы жили, были одни женщины.

Маленькая Элен была брюнеткой лет сорока, скуластая, с высоким лбом. Маленький рост как бы сближал ее с нами. Она слегка хромала из-за своей травмы. Когда-то она была наездницей, затем акробаткой и в наших глазах была окружена особым ореолом. Цирк мы с братом открыли для себя как-то днем в Медрано — и с тех пор мечтали быть циркачами. Она рассказала нам, что давно уже не работает, и показала альбом, где она была снята в костюмах наездницы и акробатки и куда были вклеены программки мюзик-холла, на которых мелькало ее имя: Элен Тош. Я часто просил у нее этот альбом и листал его перед сном в постели.

Они составляли забавное трио, она, Анни и мать Анни, Матильда Ф. Анни была блондинкой, волосы коротко острижены, нос прямой, глаза светлые, лицо милое и нежное. Но что-то резкое в ней плохо сочеталось с ее нежным лицом. Может, это из-за куртки, мужской старой коричневой кожаной куртки, которую она носила с очень узкими черными брюками, и ходила в ней целый день. Вечером она часто надевала голубое платье, стянутое широким черным поясом, и так она мне нравилась гораздо больше.

Мать Анни была совершенно на нее не похожа. Да и была ли она на самом деле ее матерью? Анни звала ее Матильдой. Седые волосы, пучок. Строгое лицо. Одета всегда во все темное. Она наводила на меня страх. И казалась мне старухой, а ведь Анни тогда было двадцать шесть, значит матери — около пятидесяти. Я вспоминаю камеи, которыми она закалывала блузку. У нее был южный акцент, позже я встречал такой у уроженцев Нима. А вот у Анни этого акцента не было, у нее, как и у нас с братом, был парижский выговор.

Всякий раз, обращаясь ко мне, Матильда называла меня «дурачишкой». Однажды утром, когда я спускался вниз к завтраку из своей комнаты, она, как обычно, сказала мне:

— Добрый день, дурачишка.

И я ей сказал:

— Добрый день, мадам.

И спустя многие годы я и сейчас слышу ее резкий голос и нимский выговор:

— Мадам?.. Можешь называть меня Матильдой, дурачишка...

Маленькая Элен при всей своей мягкости была, должно быть, женщиной с железным характером.

Позже я узнал, что Элен познакомилась с Анни, когда той было девятнадцать. Маленькая Элен так очаровала Анни и Матильду Ф., что они решили поселиться вместе с ней, оставив мсье Ф.

В один прекрасный день цирк, в котором она выступала, конечно же, остановился в провинциальном городке, где жили Анни с матерью. Анни сидела возле оркестра, и вот фанфары возвестили о появлении маленькой Элен, гарцующей на черной лошади в серебряной попоне. Или, может быть, и я вполне представляю себе это, она — наверху, на трапеции, готовится к опасному тройному прыжку.

А после спектакля Анни заходит к ней в вагончик, где маленькая Элен обитает вместе с женщиной-змеей.

Одна из приятельниц Анни Ф. часто бывала в доме. Звали ее Фреде. Сейчас мне, взрослому, она кажется всего-навсего хозяйкой ночного кабачка пятидесятых годов на улице Понтье. В ту пору она выглядела ровесницей Анни, но была постарше, лет тридцати пяти. Коротко стриженная тоненькая брюнетка с бледным лицом. Она носила мужские куртки до талии, и мне казалось, что такие куртки носят наездницы.

Как-то у букиниста я листал старый номер «Парижской недели», датированный июлем 1939 года: программы кино, театров, мюзик-холлов и кабаре. Я был удивлен, когда обнаружил там крохотную фотографию Фреде: в двадцать лет она уже открыла ночное кабаре. Эту программку я купил, вроде бы добыл вещественное доказательство, осязаемое свидетельство, что все это мне не приснилось.

Вот что в ней написано:

СИЛУЭТ

улица Нотр-Дам-де-Лоретт, 58

Монмартр. ТРИ 64-72

с 22 часов до рассвета

ФРЕДЕ приглашает в свой кабаре-дансинг для женщин

Из Швеции вернулся

ДОН МАРИО

знаменитый оркестр

Гитарист Исидор Ланглуа

Betty and the nice boys[1].

И я на минуту вспоминаю тогдашнюю Фреде, какую мы с братом, возвращаясь из школы, видели в саду: она была циркачка, как и маленькая Элен, а мир цирка светился тайной. У нас не было и тени сомнения, что Фреде была хозяйкой цирка в Париже, поменьше, чем цирк Медрано, но все же цирка с полосатым красно-белым куполом, который назывался «Кэрролл'з». Это словечко частенько слетало с губ у Анни и Фреде; «Кэрролл'з» — кабаре на улице Понтье, — но у меня перед глазами был красно-белый цирк шапито, дрессированные животные, и Фреде, изящная в своей ладной курточке, — их укротительница.

Иногда по четвергам она приезжала со своим племянником, мальчиком нашего возраста. И мы вместе играли после обеда. Про «Кэрролл'з» он знал куда больше нашего. Я помню одно его таинственное высказывание, оно и сейчас звучит у меня в ушах:

— Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл'з».

Он, верно, повторял тетину фразу, не понимая ее. Когда он приезжал один, без тети, мы с братом ходили встречать его на станцию, сразу после обеда. По имени мы его никогда не называли, да попросту его и не знали. Мы звали его «племянник Фреде».

Чтобы кто-то забирал меня из школы и вообще занимался нами, была нанята молодая девушка. В доме жила она рядом с нами, в соседней комнате. Черные волосы она укладывала в тугой пучок, а глаза у нее были зеленые и настолько светлые, что казались какими-то прозрачными. Она почти не разговаривала. Мы испытывали робость из-за этого ее молчания и прозрачных глаз. Маленькая Элен, Фреде и даже Анни, конечно, имели отношение к цирку, а эта тихая девушка с черным пучком и светлыми глазами казалась нам персонажем из сказки. Мы ее звали Белоснежкой.

Во мне живо воспоминание о наших обедах, когда все собирались в комнате, служившей нам столовой, от гостиной ее отделяла прихожая. Белоснежка сидела в конце стола, брат — справа от нее, а я — слева. Рядом со мной была Анни, напротив — маленькая Элен, и на другом конце стола — Матильда. Однажды вечером не было света, комнату освещала лишь керосиновая лампа, поставленная на каминную полку, и наши лица словно выплывали из тьмы.