Домой Адольф возвращался затемно.
В секретном КБ о его вояжах на свалку никто не догадывался. Одежду для стройки он прятал в сумке, а на работу приходил в отутюженном костюме, который на него по утрам напяливала Киска. Правда, один раз он чуть не попался. Плелся к остановке и пару кирпичиков по дороге присмотрел. Сначала думал вечерком их подобрать, но не удержался и сунул в дипломат. Пока дошел, уж и забыл о них. На заседании открыл чемоданчик, а они лежат там – заветные… У сослуживцев аж глаза на лоб полезли. Тут Адольф не растерялся и говорит, мол, мышцы накачиваю, тренируюсь, значит.
Для Киски оставалось загадкой, как этот худосочный, сгорбившийся за чертежами мужчина мог проявлять такое упорство в перетаскивании тяжестей. История с постройкой дома раздражала ее не меньше, чем иных жен любовницы и пьянки. Она готова была втридорога купить любые стройматериалы, лишь бы Адольф перестал ходить на свалку. Не говоря о том, как омерзительны ей были находки, которые муж припрятывал дома. Это могли быть и ржавые печные заслонки, и старая кочерга, а то и целая буржуйка. Адольф, не смущаемый тем, что ему строго-настрого запретили перемещение найденного в квартиру, старался незаметно упокоить “сокровища” в большом платяном шкафу. О, наивный! Тем самым он вызывал еще больший гнев супруги, когда она находила свои выходные туфли исковерканными до неузнаваемости под спудом обломков старинной печки. Киска бесилась, обещала покончить с безобразием раз и навсегда, но свалка манила Адольфа, как Клондайк золотоискателей.
А его “доморощенный” особняк поднимался из года в год среди роскошных дач партийных боссов, демократично и независимо, из обломков старого мира, со свалки и на века; как говорится, “отходы – в доходы”. Со временем дом стал философией, и конечный результат не так уже интересовал изобретателя, как сам процесс стройки.
Поднялись стены, появились очертания комнат, и тут бах… горбачевская гласность, и Адольфа повело в другую сторону. Конечно, он не перестал ездить на дачу, но все уже было не так, не то чувство…
Покладистый и рассеянный в быту изобретатель оказался непреклонным в идеологических убеждениях. По его собственному признанию, он родился “диссидентом”. Возможно, это коренилось в далеком детстве, когда рожденному до войны мальчику простая ярославская крестьянка дала звучное имя Адольф. Что ж, его сверстникам, названным не менее модными в то время именами, как-то: Герман или Рудольф, прямо скажем, повезло больше. Зато ребенок, долгие годы подвергавшийся нападкам за имя свое, выработал весьма критичное отношение к действительности. Как бы там ни было, исключавшийся из комсомола и не принятый в партию Туманов всегда вел тихую антикоммунистическую пропаганду. Все знали об этом, но почему-то не трогали “диссидента”, то ли ввиду больших заслуг перед наукой, то ли еще по каким-то причинам.
В молодости бунтарь жаждал покинуть пределы Родины, но работа с секретными проектами в области космоса сделала это на долгие годы невозможным. Изобретателю запрещалось выезжать за границу, посещать рестораны и другие места, где бывают иностранцы. С началом перестройки интерес к секретности поубавился, поубавился и интерес к космосу.
Теперь, когда наконец стала возможна открытая борьба, хотелось всецело отдаться ей. Адольф не понимал, зачем Киска таскает его по новомодным спектаклям, когда вся страна как сцена, на которой разыгрывается обалденное представление. По сравнению с этим даже свалка оказалась преснятиной. Мог ли он лет десять назад мечтать, что вот так, на его глазах, зашатается великая империя? Все фрондерские выходки застойных времен казались комариными уколами, почти не нарушавшими спокойствия непоколебимого гиганта, и вдруг… он сам начинает развенчивать и сдавать былое могущество! Атрибуты сверхдержавности таяли на глазах, и из-под разжатых пальцев империи вырывались толпы опьяненных свободой людей.
Туманов спешил надышаться переменами на улицах, среди людей, его распирало от избытка чувств, он переживал небывалый эмоциональный подъем, переходя от возбужденности к настоящей агрессии. Днем Ирина отлавливала его у метро в толпе митингующих горожан, ночью бунтарь вдохновлялся, слушая радио “Свобода”. Кстати, спал он теперь исключительно с приемником, за что был гневно изгнан с супружеского ложа.
Скрючившись на узенькой лежанке у дверей, Адольф вступал в новую жизнь, полную сладости разрушения. Он, как долго сидевший взаперти ребенок, вдруг вырвался из-под замка на волю и, взяв в руки палку, начал яростно крушить ветхий забор, кустарник вокруг него и выстроенную им же накануне крепость. Не один раз борца за демократию били “сталинские соколы”, и Киска волокла его домой оплеванного, в разорванном пальто, но счастливого и еще более окрыленного.
На митингах Адольф нес правду в массы с лозунгами “Бей жидов и коммунистов!” и “Мы займем свое место в ряду цивилизованных народов”. Жизнь цивилизованных народов представлялась ему смесью картинок из “Международной панорамы” и рассказанных “Голосом Америки” историй. Она была прекрасна и соблазнительна, как африканская саванна с высоты птичьего полета, когда не видно мелочей – ядовитых змей, мух и тому подобной гадости.
Конструкторская работа для Адольфа отошла на второй план, зарождалась конверсия, и лишь одно изобретение выдал кипучий мозг в горбачевскую оттепель (о нем рассказали в программе питерских новостей): по иронии судьбы поборник свободы изобрел не что иное, как новую модель наручников. Туманов все реже ездил в КБ и все чаще околачивался возле “Народного ларька” с первыми неформальными изданиями.
Организатор ларька был типичным демократом первой волны – оптимистичный романтик, убежденный, что стоит только отстранить коммунистов от власти, и Россия тут же станет упорядоченной и законопослушной, как старая английская леди. На заре перемен он одиноко топтался у метро с лозунгами, пугающими несвоевременностью. Под вислоухой ушанкой и ветхим пальтецом агитатора угадывался человек интеллигентный, а значит, жалкий, униженный, как повелось в стране победившего пролетариата… Но события развивались столь стремительно, что вызывающие лозунги сделались общепризнанными, и десятки людей встали рядом с отверженным. А сам он, вдохновленный поддержкой, обосновался в железной будке с “Беломором” и газетами. Так возник “Народный ларек”, и его хозяин был известен каждому.
Сам Адольф не причислял себя к интеллигенции, он любил теперь козырнуть фразой: “Я крестьянский, от сохи”, хотя представить его на пашне было трудновато. Но мысль о близости к народным корням взбадривала одряхлевшее за кульманом тело и давала повод крепко ругнуться в нужный момент. Быть интеллигентом – тяжкое бремя, особенно в России, и он не хотел его нести. Однако пахаря неизменно тянуло к людям тонким и демократичным, и, выкурив пару сигарет с продавцом свободной прессы, Адольф щедро скупал у него весь ассортимент изданий – и черносотенные, и желтые, и даже уфологические, не скупясь на пожертвования в пользу православной церкви, которые собирались тут же в небольшую картонную коробку.
Ветер перемен толкал Адольфа в объятия новых партий и политических движений. Как влюбленный юноша, он бегал на телеграф с депешами в поддержку Сахарова и других депутатов знаменитого первого съезда.
Старые знакомые все реже приглашали Адольфа в гости, поскольку неожиданно средь шумного веселья он ополчался на идейных противников с такой яростью, что хозяева начинали опасаться не только за репутацию, но и за свою жизнь.
Киску такое развитие событий настораживало. Масла в огонь подливал сын, откопавший в семейных архивах документы, явно свидетельствующие о том, что матерью Ирины была некто Сара Иосифовна Рохинсон. Делал он это не со зла, а с целью восстановления родословной, которая, как он давно уже подозревал, глядя на себя в зеркало, помогла бы ему достичь земли обетованной. Адольф же, винивший евреев, как и коммунистов, во всех бедах многострадальной Родины, неожиданно попал в двусмысленное положение. Отныне Ирина читала в его глазах любовь, смешанную с ненавистью к ней, как к косвенной сообщнице Ленина и Троцкого.
Новость номер один
Если мужа Киска уважала как стабильный источник дохода, то единственного сына Илюшеньку обожала от всей души. Его скромная деятельность в известном НИИ представлялась ей достойной как минимум Нобелевской премии. Ирина благоговейно вытирала пыль с его рабочего стола, перекладывала труды на незнакомых ей иностранных языках. Сын привык быть первым; в школе, университете – отличник. При этом с детства честолюбивый мальчик болезненно переносил неудачи. Незабываемым оставался случай, когда Илья во втором классе получил двойку. В тот день от переживаний у него начало подергиваться правое веко, хотя ни о каких домашних наказаниях и речи быть не могло. С тех пор нервный тик стойко сопутствовал падениям с пьедестала, однако случались они нечасто. В институте Туманов купался в лучах славы, считаясь самым одаренным среди молодых ученых, а уж о том, чтобы он был лучше всех одет, обут и накормлен, пеклась его маман и, глядя на свое бесценное чадо, не скрывала слез умиления.
