Пусть будут все. Марина Вишневецкая
Чтобы выглядеть — надо заснуть. Лечь на спину, расслабить каждую клеточку, досчитать до тысяча двадцать пятого слона… Чтобы в загсе выглядеть. А потом они еще собираются на природу ехать. А ресторан только в шесть. Филипп и фейерверк заказал — боже мой, столько денег, Ксенька даже не говорит, сколько… Говорит: раз столько тратит, значит, это всерьез.
Все-таки надо заснуть, а слова, которые выталкивают из сна подряд третью ночь, сказать сейчас, самой себе. А им, что же, не говорить? И им сказать, но сначала себе: Лера, это было с тобой, с ними нет, а с тобой было… и ты в это пока еще веришь.
А к ним непонятно даже, как обратиться. Дорогие друзья? «Товарищи» — смешно, «господа» — пафосно, «ребята» — неловко… Наверно: мои хорошие! Чтобы у них сразу открылись и уши, и души.
Ксенька вчера: мама, ты выучила слова? не отпущу, давай! давай хором: пусть дом ваш будет полной чашей, и год от года жизнь все краше…
Хотела сказать ей: ребеныш, понимаешь, у меня тут одна идея… Но у Ксюхи столько проблем: гостей размещать, плакатики для ресторана раскрашивать… Вчера подсмотрела: «Все больше людей нашу тайну хранит…», «И женщина, как буря, улеглась…». Хорошо, хоть что-то с юмором будет. Потому что эти дурацкие четверостишья (родительское вам благословенье! живите, дети, в мире и любви!.. — а начало опять забыла), которые раздал Филипп — это какой-то детсадовский утренник. Ксенька все понимает, а Филипп жмет, как и положено эффективному менеджеру, эффектному манагеру и просто конкретному парнише.
Чтобы заснуть, чтобы выглядеть, чтобы хорошо получиться на фото — а ведь будет еще и видео! — столько денег, чтобы через год развестись, потому что не уживется с ним Ксенька, другой она человечек, — перевернуться на спину: тепло растекается от плеч по рукам, живот дышит, он теплый… Тело делается тяжелым, теплым, почти невесомым… Душе ничего не мешает сказаться: хорошие мои, вы все здесь такие мои и такие хорошие…
Нет, они сразу же различат, что училка, пусть бывшая, а училка. И между ними тут же возникнет барьер. И даже не в словах дело, а в том, как поймать интонацию, чтобы как с равными, как со взрослыми, как себе самой — и чтобы без «как»!
Тост, не тост… По жанру — что же? — материнское благословение. Господи, неужели? А по смыслу: Ксеня, Филипп, вам еще только предстоит найти путь друг к другу (но если она в это сама не верит?), а чтобы найти путь друг к другу, сначала надо отыскать путь к самому себе… Опять тон — как при вручении аттестатов зрелости! Хуже — как в загсе.
Надо заснуть, надо выглядеть, надо просто прочесть на радость Филиппу: пусть станут уваженье и терпенье основой вашей молодой семьи! — вот, и первые строчки вспомнила. Стишок как стишок. И ничуть не хуже той пафосной хрени, которую она собирается преподнести им унылой прозой на тему, как я провел этим летом в больничке. Да она только заикнется про «скорую» и перитонит, а без этого нельзя, говорить или все, или ничего, — как Ксенька бросится ее обнимать-целовать и тем временем отбирать микрофон (стих ведь надо будет читать в микрофон), а Филипп — в другой микрофон: звучит «Бразильская бахиана» Вилло-Лобоса, которая лучше любых слов озвучит, что чувствует сейчас наша новорожденная теща… А она невольно поправит: Вилло-Лобуш, по-португальски Lobos читается как Лобуш… и еще добавит: в Бразилии португальский язык. Потому что училка, а бывшими училки не бывают!
Ну хорошо, Валерия Игоревна, или спим, или встаем и записываем слова от руки. Спим… Встаем! Но тогда уже не заснем до утра. На мобильнике — сколько? — 4.16. Час волка или собаки? Час тысяча двадцать пятого слона. А слонов по ночам считают, потому что ночь — время гипербол. Ночью все слишком рядом: луна, вон как лупит сквозь штору, не луна — целая полынья… Ночь — это бег по тонкому льду страха, во-первых, за самых родных… А подо льдом — еще более черное, безвоздушное, непостижимое — в других, в тебе, в устройстве Вселенной, ее ладно бы физики, ее метафизики — которая есть или которой нет? Вот в чем вопрос. Как там было у Вячека? «Не смыслом единым, которого нет…» Но пережитое в больничке — разве не об обратном? Потому и хочет сказаться который месяц — другим или себе самой? Еще полгода, максимум год — и она не поверит, что это с ней было. Вот в чем штука! Память об этом уходит — каждый день, даже, наверное, каждый миг, как река в жару, дневная река, и песок высыхает, подхватывается ветром… То, на чем ты так твердо стоял, вдруг далеко, может быть, от тебя в сотне километров уже… Песок Сахары настолько легок, что переносится ветром в Западное полушарие и образует пляжи Флориды. Невероятно. Хотя Вячек мог это и выдумать. Все, что он ей когда-то рассказывал, она до сих пор держит в своей пустой голове — вот потому-то и держит. Зла не держит уже… Хотя?
Милые мои, дорогие, красивые!.. Нет, так нельзя. Лучше адресно: дорогие Ксенечка и Филипп! Но он же еще и гордый, этот манагер. Значит, тогда: Филипп, Ксения, родные, в моей жизни было недавно одно удивительное переживание, это не совсем то, что принято считать мистическим опытом, но это близко к нему…
Двадцатилетние любят мистику, все эти «Сумерки», «Сумерки-2, 3… 5» или что там они сейчас смотрят… Значит, их это должно зацепить. Может, даже жевать перестанут. А если не перестанут? Лучше, наоборот, начать с какого-нибудь прикола. Она специально вчера распечатала список фраз, за которые двадцать лет назад упекли бы в психушку: скинь мне фото на мыло; я случайно стер «Войну и мир»; я буду в лесу, но ты мне позвони; я вторую мировую за немцев прошел; это копейки стоит — всего сто рублей… Прочитать их вместо стишков от Филиппа, а потом: вам сейчас это трудно представить (опять училка включилась), а для нас эти фразы в лохматом девяностом году прозвучали бы как коан, как хлопок одной ладони (из них две трети, да боже мой, девять десятых не знает, что такое коан), как вопрос, который дзенский учитель задает ученику (дзен, наверно, у них все-таки на слуху, раз Пелевин в почете), а вопрос у меня к вам такой: каким был твой первоначальный облик, прежде чем родились твои отец и мать? Вот где коан на все времена. Но я вас долго мучить не буду, а просто скажу сейчас важное, очень важное: вся наша жизнь — это путь к своему первоначальному облику… И если человеку повезет, то у него бывают минуты или часы, а если невероятно повезет, то даже и дни, когда ему его первоначальный облик вдруг открывается. Что для этого нужно? Оказалось немного: четыре дня голода, из них три под капельницами… Дело в том, что недавно, несколько месяцев назад, я попала в больницу по «скорой»…
Без слова «перитонит» можно попробовать обойтись, тем более он был местным. Про диагноз тоже необязательно. Операция как операция, просто случай оказался довольно запущенным…
И все это — среди свадьбы? Спать. Спать! Пятый слон — пошел! шестой слон — пошел! седьмой… не вижу седьмого слона — самого маленького, беленького, вырезанного из камня…
Чтобы открыть другому открывшееся тебе, разве непременно заставлять его пройти тот же путь? Как писали на старых надгробиях, лапидарно (от латинского lapidarius — каменотес или резчик по камню): остановись, со мной побудь, и правды ты постигнешь суть…
Но суть ускользает… Да и что это было? Или правильней: для чего?
А если ни для чего?
Ну нет… Все для чего-нибудь…
Это был такой колокольчик — вот! был и есть, пока еще есть — который висит на двери — куда ни пойдешь, а он дзынь! В Европе, Филипп говорил, такие в каждом бутике. Это был такой молоточек — да? — которым надо стучать в двери счастливых людей, напоминая им о несчастных. Ночью все мысли серы… Молоточек, больничка. Почему-то без уменьшительных суффиксов иные слова уже неприлично произнести. Скажешь «больница» — подумают, драматизируешь, скажешь «машина» — решат, что у тебя не «ока», а «лексус»… И у Ксени в последнее время через слово эти суффиксы-паразиты: тут пичалька одна приключилась… нормальненько, да?.. ну ладненько, мам! Вот словно подлизывается. Словно все друг к другу подлизываются. Боимся мы, что ли, друг друга? Ведь это — обратная сторона агрессии, попытка ее предотвратить.
Возвращаясь же к Чехову… или все-таки ко сну?
«Спать хочется»… И толстовский «Алеша Горшок». Когда она предложила своему последнему десятому классу сравнить два этих рассказа — на уроке их и прочла, дома было уже не заставить, — все отвечавшие, все, кроме Светы Нефедовой, самостоятельной всегда и во всем, согласились с Димой Нарышкиным (и ведь с какой фамилией мальчик и с родословной): короче, или ты убиваешь, или тебя. И еще он сказал: на дураках воду возят. А еще: мир делится на богатых и бедных — у них сейчас это сверхидея какая-то! — и поэтому дозволено все. То есть богатым все дозволено по определению, а бедным, как следствие, по справедливости.
