Роза Якльна
Каждый раз, когда я подходил к нашей квартире и видел эти девять привинченных к входной двери кнопок звонков, все хотел спросить у родителей, почему комнат в нашей коммуналке всего семь, а звонков — девять. Зачем нужны эти два лишних звонка? Ну, с одним из них я вроде вскоре разобрался. Это был общий звонок, точнее, звонок общего пользования. Он, в отличие от других, проведенных в комнаты, был подвешен прямо в прихожей. Звонили в него либо дворник, либо участковый. А иногда и пожарный инспектор. Правда, входил он по этому звонку, а выходя из квартиры часика через полтора, уже вряд ли смог бы самостоятельно попасть не только в кнопку звонка, но и в саму дверь, хотя был невысоким и щуплым. После его прихода наш квартуполномоченный Иван Григорьевич выносил вместе с женой на кухню всю грязную посуду — результаты их совместного застолья с пожарником. “Ну, силен мужик! И куда в него столько влезает? Ведь он же до нас целых три этажа уже проверил, — говорил Иван Григорьевич, выразительно щелкая себя по кадыку, — в смысле пожароопасности. А после нас ему еще на пятый этаж забираться...”
Кроме пожарника этот особый звонок обычно будил всю квартиру в день выборов. Агитаторы, с шести утра торчавшие на избирательных участках вместе со стоявшими навытяжку у урн для голосования юными пионерами, с восьми уже начинали ходить по квартирам, подгоняя сонных жильцов: “Давайте, товарищи, дружненько проголосуем за нерушимый блок коммунистов и беспартийных! Тем более в вашей квартире проживает один депутат. Давайте проявлять сознательность”. Это они имели в виду нашего отца, которого один раз все-таки уговорил парторг института баллотироваться в Смольнинском районе: “Нужен, — говорили ему, — хоть один беспартийный депутат”.
Народ, особенно женщины, вяло и привычно огрызался на эти агитаторские призывы. Во-первых, в выходной поспать подольше хотелось. А во-вторых, всегда находились какие-то претензии. “А вот не пойдем голосовать всей квартирой, пока нам горячую воду не проведут. Мы женщины, нам горячая вода нужна. Уж сколько мы вам писали”. Агитаторы заученно отвечали: “Это все уже включено в наказы будущему депутату”.
С этим одним звонком я разобрался, а со вторым оказалось все сложнее. На двух нижних кнопках звонков было написано: на одной: “Шпарбер Р.Я.”, а на другой — “Лазарев Ф.Ф.”. Это были муж и жена — Роза Яковлевна, которую все звали Роза Якльна, и ее муж Федор Федорович. Зачем же им, жившим в одной комнате, нужны были целых два отдельных звонка? Я стал замечать, что как только Федор Федорович выходил на лестницу курить, так почти сразу после этого в нашу входную дверь входила элегантно одетая дама и, быстро прошмыгнув в комнату Розы Якльны, плотно прикрывала за собой дверь. Я часто катался по нашему длинному коридору на самокате и все это не раз видел. Все то время, что дама находилась у Розы Якльны, ее муж продолжал курить на лестнице ароматную “Северную Пальмиру”. И только когда посетительница уходила, он возвращался в квартиру.
С годами я узнал, что Роза Якльна шила на дому женские шляпки, причем, видно, была дамой с большим вкусом: заказчицы у нее были будьте-нате. Потом я как-то случайно услышал, что еще в нэповские времена у ее матери была шляпная мастерская. Но об этом говорилось только шепотом. Работала Роза Якльна, конечно, без патента, и если бы ее застукали, то тюрьмы не миновать. Поэтому и уходил ее муж на лестницу, чтобы не быть ни соучастником, ни свидетелем..
Каждый раз, как только я видел, как Роза Якльна включает везде в коридоре свет и, держа в вытянутой руке горячую сковородку и быстро проходя по коридору, брызгает на нее из пульверизатора “Тройным” одеколоном, это означало, что скоро придет очередная важная заказчица. А запах одеколона нужен был для того, чтобы перебить кухонные ароматы, которые распространялись по всему коридору, особенно если кто-то жарил на плите сразу на нескольких сковородках мороженую треску
Людка-музыкантша
Самую дальнюю комнату в нашей квартире занимала семья Левки-трубача. Он дул в трубу в военном оркестре. Детей у них с женой не было, зато была кошка Мурка. Вся квартира знала, что когда Левка возвращался с полковых репетиций или парадов, одетый в военную форму, то бывал абсолютно трезвым. Но если он пробирался в квартиру поздно вечером, одетый по гражданке и поминутно цепляясь за стенки, это значило, что он халтурил на похоронах. Видать, траурный марш Шопена действовал на него типа современной “Виагры”, потому что всякий раз из их комнаты неслись после этого страстные стоны. А спустя некоторое время его жена Людка выходила на кухню в длинном, до полу, халате и за неимением ванны, огородив рукомойник на кухне длинными полами халата, что-то там усердно полоскала.
Я нередко бывал на кухне, мастерил всякие самоделки. В начале пятидесятых, сразу после объявления амнистии, почти все парни стали носить в кармане финочки или кастеты. Вот как раз свинцовый кастет я себе там и мастерил. Набирал на свалке кусков свинцового кабеля, расплавлял их на газовой плите в старом ковшике, а потом заливал в форму. Форму сделал сам: взял кусок многослойной фанеры и выпилил лобзиком по образцу, взятому у приятеля. А потом выдавил в цветочном горшке с землей этой фанерной фигуркой нужную форму. В нее и заливал свинец. Когда Людка, повернувшись спиной ко мне, продолжала свое дежурное занятие, я ее спрашивал:
— Теть Люда, вы там киску купаете?
— Что? — вздрагивала она, а потом, рассмеявшись, подтверждала: — Киску, киску, именно ее и купаю.
— А мне можно вам помочь? Или хотя бы посмотреть? — с надеждой спрашивал я.
— Маленький еще! Вот вырастешь и насмотришься еще этих самых кисок.
В то время многие жены не работали, а называли их по профессии мужа: докторша, инженерша. А вот Людка по этому правилу была музыкантшей. Уже с утра от нее сногсшибательно пахло духами. “Из ТЭЖЭ не вылезает”,— говорили про нее соседки. И все же все к ней относились снисходительно: вечно у нее на кухне что-то пригорало. Или чайник нередко забывала выключить, и он пускал пар на всю кухню. Тогда кто-нибудь из соседей вежливо стучал к ней в дверь и говорил вкрадчивым голосом: “Людочка, у вас там чайник!” А наш квартуполномоченный Иван Григорьевич, который работал неизвестно где и часто торчал днем дома, норовил еще при этом и в комнату к ней заглянуть. И нередко, бывало, выходил оттуда распаренный не хуже чайника, победительно расправляя пышные усы. А “музыкантша” вскоре после этого томно шествовала к кухонному рукомойнику в длинном, до пят, халате.
Кстати, в квартиру Иван Григорьевич входил всегда громогласно, от стука входной двери при этом у нас чашки подскакивали в буфете. Вся квартира сразу притихала. После этого нередко бывали квартирные собрания, на которых он после очередного инструктажа в ЖАКТе сообщал что-нибудь очень важное: об ужесточении правил прописки или о поддержании в порядке комнатных громкоговорителей. В его же обязанности входил и контроль за кусочками газет, лежащими в специальном ящичке в туалете. Неровен час, кто-нибудь по неосмотрительности положит туда клочок газеты с важным портретом. Тут же Иван Григорьевич пытался выяснить, чье это художество. И нередко обращался и ко мне:
— Вовочка, — ласково спрашивал он, — а ты случайно не видел, кто последний в уборную заходил, и не заметил, была у него в руках газета?
Еще в его обязанности входило вывешивание списка очередности дежурств по уборке. Обычно дежурство принимала следующая по списку семья. И если что-то с уборкой было не так, они шли к квартуполномоченному разбираться, кто прав, а кто не прав. И управдом, и участковый первым делом, входя в квартиру, направлялись к нему и о чем-то там долго шептались.
И вот как-то по квартире рано утром уверенно протопали сапоги. Потом раздался женский вой. Соседи притаились. Чуть позже на кухню выползла зареванная Людка. Ее Левку-музыканта взяли. Почти сразу же пошли разговоры, что и ее скоро должны будут выселить. Иван Григорьевич солидно рассуждал, что к ним с женой сын может вскоре переехать. Вот он как раз Людкину комнату и займет. Но шли недели, и никого пока не выселяли. Музыкантша осунулась, у нее появилась седина. Вместо кокетливых шляпок стала носить платки. Куда-то все ходила с корзинкой. Говорили, что она теперь на барахолке торгует — мужнины вещи продает.
Но неожиданно через пару недель Людка вдруг снова ожила, опять стала модно одеваться. Часто стала в квартиру являться поздно и подшофе, нередко при этом напевала, проходя по коридору:
В парке Чаир распускаются розы, В парке Чаир расцветает миндаль...
А через два месяца Левку неожиданно освободили. Он пришел с обритой башкой, жилистый, с пустым взглядом. Сразу же по его появлении из их комнаты долго слышались крики, мат, удары, что-то падало на пол.
Но потом опять, как и прежде, Людка стала бегать после его приходов к рукомойнику. А из их комнаты радостно доносился трубный марш из оперы “Аида”. Левка скоро нашел себе новую работу: стал играть в оркестре в кинотеатре “Спартак” перед началом сеансов. “Спартак” находился в двух шагах от нас, на улице Салтыкова-Щедрина, которую мои родители всегда по привычке называли Кирочной. А название улицы как раз и произошло от расположенной на ней лютеранской церкви — кирхи.
