Михал Айваз - Другой город

Я бродил вдоль шеренг книжных корешков в букинистическом магазине на Карловой улице и поглядывал сквозь стекло витрины наружу: там начался сильный снегопад, с книгой в руке я то смотрел на вихри снежинок, кружащиеся у стен храма Святого Сальвадора, то опять возвращался к книге, вдыхал ее запах, скользил взглядом по страницам, выхватывая отдельные обрывки фраз, – бессвязные, они сияли ослепительно и таинственно. Я никуда не торопился, я был рад, что нахожусь в помещении, где приятно пахнет старыми книгами, где тепло и тихо и слышен лишь шелест страниц, словно книги вздыхают, пробуждаясь ото сна, я был рад, что мне не надо идти в темноту и метель.

Я медленно вел палец по волнам корешков на полке, и вдруг он провалился в темную щель между толстым французским томом по политической экономии и книгой, на потертом корешке которой было написано: «Geburtshilfe bei Rind und Pferd».[1] На дне углубления палец уткнулся в необычайно нежный на ощупь корешок. Не без труда я извлек с полки книгу в переплете из фиолетового бархата, без названия и имени автора и тут же открыл ее: страницы были испещрены какими-то неведомыми буквами, я принялся машинально листать ее, задержался взглядом на завитках арабесок на форзаце, похожих на снежный вихрь за окном, потом закрыл книгу и сунул ее обратно между учеными трактатами, которые тем временем выдохнули и заняли освобожденное томиком место. Я было пошел дальше вдоль полок, но, поколебавшись, вернулся к книге в фиолетовом бархате, взялся за ее верхнюю часть и наполовину вытащил из ряда прочих корешков. Проще всего было бы снова поставить ее на место и заняться другими книгами, а затем шагнуть в снежную пургу, пойти по улице, вернуться домой. Ведь ничего не произошло, не о чем вспоминать, не о чем забывать. Но я вдруг понял, что букв, напечатанных в книге, нет ни в одном из существующих в нашем мире алфавитов. Еще можно было миновать щель, откуда маняще пахнуло на меня тревогой, и дать этому отверстию затянуться паутиной иных, постоянно обновляющихся смыслов. Такое со мной уже случалось; как и любой из нас, я много раз видел полуоткрытые двери в другой мир – в стылых коридорах чужих домов, в деревенских усадьбах, на городских окраинах. Граница нашего мира не так уж далеко, она не сливается с линией горизонта и не скрывается в неведомых глубинах, но неярко светится совсем рядом, в сумраке окраин нашего тесного пространства, краешком глаза мы постоянно видим этот другой мир, но не придаем этому значения. Мы неустанно бредем вдоль берега и вдоль опушки дремучего леса, нам кажется, что наши жесты рождены тем же единством, к которому принадлежат и эти заповедные пространства, и что эти жесты удивительным образом проясняют их темную жизнь, но при этом мы не слышим шума волн и звериных голосов, этого беспокойного сопровождения собственных слов (а возможно, и их потаенного источника), не замечаем сияния драгоценностей в неведомой стране закутков и, как правило, ни разу в жизни не сворачиваем с дороги. К каким золотым храмам в джунглях мы могли бы пробраться? С какими животными и чудовищами сразились бы в пути, на каких островах позабыли бы о своих планах и целях? Чарующий ли танец снежных призраков за окном, ироническая ли любовь к фатуму, возникшая после многих лет неудач, были тому причиной, но давний страх переступить границу дал о себе знать еле слышно, точно по обязанности, и тут же умолк, так что я достал книгу и снова раскрыл ее; я глядел на равнодушные буковки, округлые, но при этом усеянные острыми шипами, они были замкнутыми – или же стремились к замкнутости, они судорожно корчились и щетинились, некоторые из них точно пронзали острые клинья, загнанные снаружи в их нутро, некоторые, напротив, точно распухли и грозили лопнуть под напором неких распиравших их внутренних сил. Я заплатил за книгу, сунул ее в карман и вышел из магазина. Тем временем на улице стемнело, снежинки кружились в свете фонарей.

Дома я зажег лампу на столе у окна, сел и стал внимательно рассматривать книгу. Я медленно листал ее, в кругу света выныривала, будто всплывая из глубин темного омута, одна страница за другой; словно таинственные ожерелья, лежали на страницах ряды округлых и острых букв. В дыхании букв, которое возносилось над страницами, мерещились какие-то таинственные истории, которые приключались в джунглях и в уличных лабиринтах больших городов, иногда я точно видел их отдельные кадры – злобное лицо непримиримого фанатика загадочной ереси, тихие шаги хищника в недрах ночного дворца, смятенный жест руки в просторном шелке, полуразрушенный каменный забор за кустами в саду. Я обнаружил в книге несколько гравюр. Первая из них изображала просторную пустую площадь, круто уходящую к горизонту и вымощенную уложенной в шахматном порядке брусчаткой. Посреди площади возвышался обелиск, постамент которого имел форму правильного многогранника и был сделан из отшлифованного камня, по обе стороны обелиска красовались трехъярусные фонтаны, и вода, переливающаяся из чаши в чашу, на картинке казалась субстанцией твердой и недвижной. Со всех трех видимых на гравюре сторон площадь окружали фасады дворцов с высокими монотонными колоннадами над одинаковыми лестницами. По коротким и резким теням можно было понять, что сейчас полдень жгучего летнего дня где-то на юге. Сначала я думал, что площадь совершенно пуста, но потом заметил несколько крохотных фигурок, которые были несопоставимо малы в сравнении с гигантскими строениями, их очертания терялись в густой штриховке, изображающей тень в колоннадах двух стоящих друг против друга дворцов. На мраморном полу у стены левого дворца лежал на спине молодой мужчина с раскинутыми руками, а над ним склонялся тигр: придерживая юношу своей сильной лапой, он вгрызался ему в горло. Неумело изображенная темная кровь, бегущая из раны, напоминала раскрытый веер. У подножия одной из колонн правого дворца удобно расположились несколько мужчин, которые курили трубки и играли в карты, – либо они не знали о том, что происходило напротив, либо их это не волновало. Чуть дальше между колоннами стояли мужчина и женщина; мужчина взмахом руки указывал на другую сторону безлюдной, залитой солнцем площади, где терзал свою жертву тигр, а женщина простирала заломленные руки к сводам колоннады. На второй гравюре была раковина-жемчужница в разрезе – она лежала на илистом дне, третья иллюстрация изображала какую-то машину со сложными ременными приводами и невероятным количеством соединенных между собой шестеренок с тщательно прорисованными зубчиками.

Я оставил книгу открытой на столе у окна и отправился спать. Когда я закрыл глаза, передо мной замелькали округлые и острые буквы, их ряды крутились, извивались, взметались снежным вихрем в свете уличного фонаря. Меня страшил тот неизвестный и непредсказуемый предмет, который я принес в свой дом, точно яйцо черной курицы. Но я думал, что мое беспокойство напрасно, что книга, подобно многим другим тревожащим вещам, которые попадают в наш мир, тихо и незаметно врастет в обжитое знакомое пространство и пропитается его соками.

Посреди ночи я проснулся; вглядевшись во тьму, я увидел над открытой книгой неяркий зеленый свет. Я встал и подошел к столу: свечение исходило от букв, в их тусклом сиянии отсвечивали зеленым хлопья снега, тихо падающие за окном.

Я решил зайти в университетскую библиотеку и расспросить о книге какого-нибудь специалиста. Научный сотрудник, к которому меня направили, работал под самой крышей, в продолговатой комнате с низким потолком, где в косых полосах света кружились пылинки, а на столе и на полу возвышались неровные и шаткие стопки книг. Я пробрался по тропинке, вившейся среди этих холмов, что вздрагивали в такт моим шагам, и увидел гладкое полное лицо мужчины лет сорока, склонившегося над письменным столом.

Я показал ему книгу из букинистического магазина. Он долго и задумчиво разглядывал ее, а потом вернул мне со словами:

– К сожалению, я не могу прочитать эти буквы и даже не знаю, какой народ их использует. Но мне уже приходилось их видеть. Когда после окончания учебы я пришел работать в университетскую библиотеку, мне поручили заниматься книгами, которые нам дарили или завещали. Однажды весной меня отправили разобрать солидную библиотеку в квартире, хозяин которой умер, не оставив наследников. Мне назвали номер дома на набережной Сметаны и имя, которое я должен был отыскать на двери. Я пошел туда вечером, после работы. Ключом, который мне дали, я отпер замок и шагнул в пустую квартиру; уже в прихожей я ощутил запах какой-то затхлой роскоши, я ходил по огромным комнатам, где было множество миниатюрных металлических статуэток – обнаженных женщин, гончих и лошадей, где были разбросаны старые подушки и где повсюду виднелись поникшие воланы и бахрома и топорщилась оторванная обивка. Вдоль стен одной из комнат выстроились высокие, до потолка, застекленные книжные шкафы. Через открытое окно был виден потемневший в сумерках склон Петршина с цветущими белыми деревьями, за башней со смотровой площадкой как раз садилось солнце, в стеклах шкафов отражалось светло-фиолетовое вечернее небо. В шкафу, расположенном напротив окна, была маленькая незастекленная ниша, куда кто-то поместил зеркальце в стиле модерн с необычной фигурной подставкой из металла: овал зеркала держала на вытянутых руках смеющаяся, чувственно изогнувшаяся женщина с развевающимися металлическими волосами, торчащими в разные стороны. Женщина сидела верхом на выгнутой спине дельфина, выныривающего из застывшей металлической волны. Рядом с зеркалом стояла на небольшой треноге стеклянная емкость с прозрачной жидкостью.