Мария Амор
Пальмы в долине Иордана
— Приглашаются одиночки и пары, готовые принять участие в основании нового кибуца… — прочитал Рони вслух объявление в пятничной газете.
Сначала я даже не оторвалась от любовного романа, который читала на своей стороне кровати. Затем заинтересовалась, но только одним — считает ли Рони себя половиной пары или одиночкой? Когда он аккуратно вырезал объявление, мне это не понравилось, но и не встревожило. Рони обожал вспоминать годы, проведенные в кибуцной школе, которая принимала то ли на воспитание, то ли на перевоспитание городских сефардских подростков. Но с тех пор прошло почти десять лет, он отслужил в армии, вернулся в родной Иерусалим и уже несколько лет работал в Министерстве просвещения. Люди не переворачивают жизнь из-за объявления в газете.
И все же через несколько дней Рони напомнил:
— Встреча 17 февраля в штабе Объединенного кибуцного движения в Тель-Авиве… Поедем?
Я поехала — с твердым намереньем сделать все, чтобы странная идея засохла на корню. У меня были самые туманные представления о кибуце, но ни образ деревни, ни идеалы коммуны не вызывали желания доить коров и сеять озимые. Я приехала в Израиль в сентябре 1975-го, почти два года назад, с мамой, одинокой женщиной нелегкой судьбы — из Москвы в Иерусалим. Мама утверждает, что переехать ее заставила забота о моем будущем. Но я подозреваю, что она прибыла в страну непьющих еврейских мужчин, стремящихся к созданию семейного очага, еще немножко и ради себя самой. Да и на работе ей что-то не нравилось. По окончании ульпана меня определили в одиннадцатый класс в “Альянс Франсез” — школу с преподаванием французского. Все, что говорилось и происходило в классе, было непонятно и неинтересно — и на иврите, и по-французски. Год прошел в глубокой тоске по безвозвратной Москве, по лучшей подруге Вике, которую я больше никогда не увижу, по бывшему дому и всей навеки, тотально и бесповоротно утерянной прежней жизни. К весне сквозь пелену ностальгии до меня дошло, что перевод в двенадцатый класс мне не грозит. Я мужественно отряхнулась от сплина и совершила два напряженных интеллектуальных усилия: красочно описала устройство лимфатической системы, почерпнув суть из Медицинской энциклопедии, и состряпала сжатую, но вдумчивую диссертацию о мудрых женщинах в жизни царя Давида. Увы, плоды моего отчаяния не произвели должного впечатления ни на биологичку, ни на преподавателя Танаха, и несостоявшегося анатома и теолога вышибли из “Альянс Франсез” за неуспеваемость. Больше всего опечалилась мама, к этому времени устроившаяся в муниципалитет дорожным инженером. Тем не менее, хорошая девочка Саша не скатилась под откос, как предсказывала в минуты отчаяния родительница, а нашла работу — расставлять папки в архиве Министерства просвещения и даже записалась в вечернюю школу — готовиться к экзаменам на аттестат зрелости. Там-то, в архиве, я и познакомилась с высоким, худым, похожим на цыгана марокканским юношей. Меня очаровала его сверкающая улыбка и покорили кольца длинных черных волос и грация движений. Рони вызвался помогать расставлять папки, при этом сначала смешил меня до слез, а потом целовал в темноватых узких проходах между высоченными полками. Он был веселым, остроумным, танцевал с негритянской пластикой и легко завоевал невинное девичье сердце. Наверное, это была любовь. К моменту, когда в моем друге вспыхнул интерес к поднятию израильской целины, мы, несмотря на осуждение мамы и ее отказ в финансовой поддержке, уже полгода снимали комнату в квартирке неподалеку от Центральной автобусной станции. Вторую комнату занимали друзья Рони — красивая, но суровая секретарша Галит, курившая без передышки, и тихий славный Дани, работавший в иерусалимском зоопарке. Иногда Дани восполнял ничтожность своих заработков мясом, которое притаскивал из зоопарка — не то филе сдохших оленей, не то утаенный львиный обед. Галит бдительно следила, чтобы я не пропускала свою очередь мыть кухню и туалет, и придирчиво проверяла качество уборки. Но каждую ночь я спала в объятиях любимого, а за это можно стерпеть вещи и похуже.
Когда работа в архиве закончилась, я устроилась машинисткой в переводческую фирму, научившись печатать по-русски на композере — усовершенствованной печатной машинке.
Армия подтвердила мою никчемность, освободив от службы, — так неожиданно пригодились незнание языка и безотцовщина.
Но время работает на тебя, когда тебе восемнадцать, и в сдаче экзаменов мною были одержаны победы: формулы, застрявшие в мозгах за девять классов московской школы, обеспечили требуемый минимум математики, и истинным чудом удалось сдать Танах. Бородатый старик-учитель велел читать Великую Книгу вслух. Я начала выговаривать по слогам указанный им абзац высоким от напряжения голосом, невольно ведя пальцем по строчкам, безбожно перевирая слова и потея от стыда. Прослушав в моем исполнении пару поэтичных строф, добрый пастырь вспомнил об ужасах советской ассимиляции, печально покачал мудрой головой, и, вздыхая, выставил тройку. За первый иностранный язык был выдан родной русский, знания которого почему-то хватило лишь на четверку, зато беспомощного барахтания в passe compose достало на сдачу французского в качестве второго иностранного. На пути к законченному среднему образованию встал бастион иврита. Нахватанный в общении с Рони сленг, когда самое главное выражалось отнюдь не словами, явно не спасал. В обыденной речи иврит — такой простой язык: три времени, два рода, ноль падежей! Но как обманчиво это эсперанто: самое начальное ознакомление с грамматическими особенностями древнееврейского — семью биньянами, в каждом из которых особым образом спрягаются глаголы, привело начинающую лингвистку в отчаяние. Нет, никогда мне не совладать со всем этим… Конечно, я готова приветствовать любые жизненные изменения, обещающие избавить от необходимости зубрежки бесконечных грамматических образований… Но уйти в кибуц? В колхоз? Рони шутит, конечно.
Но Рони не шутил.
В зале, отведенном для встречи молодых людей, взвешивающих кибуцный вариант судьбы, собралось два десятка юношей и девушек. Мне понравился руководитель проекта Ицик, у него были умные глаза и значительное, вдохновенное лицо, он походил больше на профессора, чем на крестьянина. Ицик рассказал о поселении в Бике (где это, я не знала, а спросить постеснялась), которое пока что обживают армейские подразделения. Место называлось Итав, что, оказывается, является аббревиатурой слов “Яд Ицхак Табенкин” (Памяти Ицхака Табенкина). Итав на иврите означает еще и “будет улучшаться”. Это звучит оптимистично и подходит новому поселению.
Один из молодых людей встал и громко спросил:
— Почему кибуцное движение поддерживает поселение на территориях?
Все стали возмущенно кричать “План Алона! План Алона!” и “Если тебе не нравится, то зачем ты здесь?”. Ицик начал отвечать, из его слов я уловила, что Иорданская долина останется у Израиля даже в случае заключения мира с Иорданией. Молодой человек продолжал возражать, упоминая права палестинцев, это опять вызвало кучу возмущенных выкриков, и опять Ицик терпеливо объяснил, что Иорданская долина является практически незаселенной пустыней, за исключением оазиса Иерихона. Меня не надо было убеждать, после романов “Эксодус” и “О, Иерусалим!” мне было совершенно ясно, что все, что делает родной любимый Израиль, совершенно правильно, и любое сомнение в нашей правоте мною ощущалось как неблагодарность, как измена новоприобретенной Родине. Юноша явно оказался меньшим сионистом, чем я, и, поспорив некоторое время, подхватил свой рюкзак и вышел из зала, демонстративно хлопнув дверью. Изгнав из своей среды диссидента, мы почувствовали себя уже слегка сплоченными.
Несмотря на безоглядное восхищение исторической отчизной, я не только не являлась экспертом в израильской политике, но, более того, умудрилась оставаться от нее абсолютно в стороне, не ведая ни названий партий, ни их программ. Мне в голову не пришло участвовать в прошедших выборах, но зато посчастливилось в буквальном смысле соприкоснуться с их результатами. Теплым майским вечером бывшая одноклассница Анат притащила меня на телевидение, где работал ее новый ухажер Дуду, иерусалимский прожигатель жизни, получивший за вездесущность и неутомимость в развлечениях прозвище Рош а-ир (Глава города). Ожидая плейбоя, занятого в вечернем выпуске новостей, мы бродили по большому пустому холлу второго этажа. В углу звякнул лифт и отъехала дверь. Из лифта вышел низенький старичок. Я бы не обратила на него ни малейшего внимания, если бы Анат не вскрикнула:
— Господин Бегин! Я ваша сторонница!
Старичок заулыбался, я сообразила, что этот мухомор и есть выигравший выборы знаменитый Менахем Бегин. Анат схватила меня за руку, и мы подбежали к премьеру. Бегин тоже заспешил навстречу, радостно улыбаясь. Он обнял и с видимым удовольствием расцеловал нас в щёки, растроганно бормоча при этом:
