Грегуар Поле - Неспящий Мадрид

Лотерейные билеты продают в киосках ONCE[2], которые обычно бывают закрыты с 15 до 17 часов. Сейчас на Глорьета Бильбао 17.15, но ставни киоска, который видно из большого окна «Кафе Коммерсьяль», еще опущены. Ампаро Гарсия де Сола запаздывает. Она спешит по тротуару улицы Фуэнкарраль, ускоряет шаг, и частое постукиванье белой тросточки за ней не поспевает.

Рабочий компании «Телефоника» в желтом комбинезоне, стоя в канаве — голова как раз на уровне земли, — не сводит с нее глаз. Ампаро проходит мимо, торопится. Вот она уже у киоска.

Ампаро на ощупь находит замок, роняет тросточку, нервничает, суетится, наконец заходит внутрь.

Фернандо Берналь, сидя боком в углу диванчика, в тепле за витриной «Кафе Коммерсьяль», видит поднимающиеся ставни и лицо Ампаро с поджатыми губами. Суматошно, но весьма ловко она развешивает в маленькой витрине длинные гармошки лотерейных билетов на шнурочках. Хлопочет, откинув голову назад, ей ведь нет смысла наклоняться к тому, что делают ее руки. Губы Ампаро шевелятся, то ли она говорит, то ли поет, то ли просто нервничает. Скорее всего.

Внезапная боль в груди отвлекает его, и Фернандо Берналь, поставив стакан с пивом на столик, выпрямляется на диванчике, морщит лоб и гасит сигарету.

Улица полна народу. В кафе официанты снуют между столиками и колоннами. Берналь снова берет стакан, проводит им по лбу, по щекам, закрывает глаза, и холодные капли освежают его. Вздохнув, он открывает глаза. Только два столика не заняты.

Берналь видит на диванчике у противоположной стены, под зеркалами, в которых удваивается зал, знакомое лицо. Он встает, прихватив свой стакан и пальто, подходит к сидящему: «Сантьяго!» Сантьяго щурит глаза, морщится, как от солнца, и показывает рукой на стул: «Фернандо, вот радость-то!» Фернандо Берналь положил руки на спинку, точно на трибуну.

— Садись, Фернандо. Что новенького?

— Сердце.

Фернандо сел. Сантьяго закуривает «Дукадос».

— Сердечнику не предлагаю.

— Прочел твою последнюю книжку. Недурно.

— Спасибо. Мне пришлось ее купить.

— …

— В первый раз купил твою книгу в магазине.

— Фернандо, ты знаешь не хуже меня, какие издатели жмоты, я получил всего двадцать пять экземпляров.

— Я больше не вхожу в топ-лист-двадцать пять.

— Да, ты не входишь в топ-лист-двадцать пять. В него входят моя жена, мой сын, Эрнст Яхер и двадцать два идиота, которым я должен выказывать почтение. Отстань.

Фернандо Берналь неспешно улыбается. Его ладонь касается белого с галунами рукава официанта, нет, спасибо, ничего не надо.

— А твой сын? Как он поживает?

— Поживает.

— Женился?

— Пока никого не приглядел.

— Детки?

— Насколько я знаю, нет.

— А твоя жена?

— Хорошо, как всегда. Она в Риме, на чьей-то канонизации.

— По работе или просто так?

— Да и то и другое. Она заявила репортаж. Уже неделю она там, вот-вот должна вернуться, сейчас как раз, наверно, приземляется в Барахасе[3].

— Не скучает твоя жена.

— Что ты опять несешь?

— Говорю, она не скучает. Ей хорошо платят за то, чем она занимается?

— Чем она занимается?

— Журналистикой. Журналистам хорошо платят?

— Фернандо — отвали! Мы с тобой черт-те сколько не виделись, и за две минуты ты меня уже достал что с тобой?

— У меня сердце.

— Если все старые пердуны сердечники, то я тебе верю — ты сердечник.

— Ты прав, Санти. Я сердечник.

Облокотившись на соседний столик, вяло склонясь над журналом, щуря глаза от солнечного луча, который, преломляясь в стекле, падает прямо на него, Филипп Куврер узнает обоих собеседников. Это Сантьяго Кариньена и Фернандо Берналь. Мимо столика проходит, насвистывая, официант, фаянсовая посуда позвякивает на подносе. Официант останавливается у другого столика, две пожилые дамы убирают руки и смотрят, как перекочевывают с подноса на столешницу чашки с шоколадом и блюдца с пирожками.

Филипп Куврер незаметно прислушивается к разговору двух своих соседей.

— Ладно, пока ты не ушел, расскажи, как работа? Ты пишешь роман?

— Нет.

— Ты вообще больше не пишешь? Уже пять лет ничего не печатал.

— Статьи все-таки выходили.

— Из стола, не смеши меня.

— Ты их читал?

— Разумеется.

— Санти, ты льешь мне бальзам на душу. Нет, я написал эссе.

— Что-нибудь новенькое или старье перетряхиваешь?

— Новое.

— О чем? Название уже есть?

— Органическое.

— Какое название?

— Органическое.

— Это название?

— Да.

— А кто тебя издаст?

— Еще не знаю.

— Только не говори мне, что Миранда тебя кинул и ты просишь меня замолвить за тебя словечко!

— Я зашел сюда случайно, я тебя не искал. Но действительно, коль скоро ты под рукой…

— Ты меня и вправду достал, Фернандо.

— Я тебя ни о чем не прошу, Санти. Сам предложил.

Филипп Куврер, порой с трудом понимая беглый и пересыпанный жаргоном испанский двух собеседников, делает вид, будто смотрит в широкие витрины, а сам сосредоточился на разговоре. Но сейчас оба молчат. Эта пауза его немного удивляет. Ему хочется обернуться, посмотреть, что происходит, почему они замолчали, что выражают их лица. Сквозь витрину он смотрит рассеянным взглядом на желтый комбинезон «Телефоника», склонившийся к окошку киоска. Вдруг вновь звучит голос Сантьяго:

— Хавьер? Это Санти… Хорошо, спасибо… Слушай, у меня мало времени. Тут передо мной сидит мой старый друг и мэтр Фернандо Берналь. У меня его рукопись, которую он вроде бы не желает публиковать. Он теперь сердечник, мизантроп, зануда, хочет жить затворником и писать в стол. Это лучшее эссе, написанное в Испании после «Недель в саду». Я подумал о тебе. Он упирается, но я берусь его уговорить. Ты готов?

Узловатые пальцы Фернандо Берналя осторожно извлекают сигарету из пачки, которую Санти оставил на столике рядом с чашечкой кофе.

— Ты сделаешь большое дело, Хавьер. Так я попрошу Фернандо тебе ее принести… ты будешь сегодня вечером на премьере? Какой премьере? «Дона Жуана», конечно, какой же еще! О'кей. Я все сделаю, чтобы его уломать, она будет у тебя сегодня же вечером.

Филипп Куврер ерзает от возбуждения. Сантьяго отключается.

— Вот так, Фернандо. Ты старик, сердечник, зануда, но ты снова на коне.

— Это ты на вершине славы, Санти. Я тебе благодарен и советую: береги себя.

— Фернандо, отстань. Напиши мне статью, как ты любишь, о твоей книжке, я ее подпишу и опубликую за несколько дней до выхода тиража.

Филипп Куврер смотрит со смесью досады и облегчения вслед уходящим собеседникам. Досадно, что кончилось удовольствие, но, слава Богу, можно наконец встать. Он пересекает зал тесный мужской туалет в конце коридора свободен. На двери кабинки, которую он закрыл за собой и на которую вынужден смотреть три-четыре минуты, еле умещается нагромождение записей, надписей, граффити, рисунков всех видов и цветов; Филипп Куврер рассеянно пробегает их глазами, некоторые выцарапаны на дереве, перечеркнуты, налезают друг на друга, и несть им числа. Он невольно читает: «FRANCISCO DE SEVILLA 1999, AZNAR NAZI, ¿Quién SOY YO? TÚ CABRÓN, ETA BASTA YA, BRUNO ERASMUS 1996, ESPAÑA SUDACA, ANA LLÁMAME 91 4 272 384»[4] и так далее.

Филипп Куврер выходит, моет руки под краном. Видит свое лицо в овальном зеркале, причесывается и мимоходом вспоминает, что Фернандо Берналь, когда заговорил с Санти, смотрелся в зеркальные стены зала «Коммерсьяль» и потирал при этом щеки и усы. Филипп Куврер повторяет перед зеркалом те же движения, повернув кран, перекрывает шумную струю воды и принимает решение. Из внутреннего кармана своего светлого пиджака он извлекает шариковую ручку, вновь открывает дверь кабинки и, обернувшись — не идет ли кто, принимается писать жирными заглавными буквами: «Я ГОТОВ ПЕРЕВЕСТИ „ОРГАНИЧЕСКОЕ“ НА ФРАНЦУЗСКИЙ: 626 27 91 53».

Филипп Куврер возвращается в зал, полный людей, бросает два евро на столик возле пустой чашки, надевает пальто, повязывает черный шарф, прощально машет официантам от вертящейся двери и ныряет в метро у киоска ONCE, где Ампаро Гарсия де Сола продает лотерейные билеты очереди из шести-семи человек, не видя их. Филипп Куврер сует билетик в щель, проходит через турникет, машинально забирает билетик и спускается еще ниже под землю, к платформе линии 4 в сторону «Санта-Мария». Короткий свисток, лязг рельсов, поезд выезжает справа и, в который уже раз, застает врасплох Филиппа Куврера, ожидавшего его слева: что поделаешь, привычка, выработанная в метро родного города, — это, уж видно, навсегда. В вагоне Филипп Куврер пытается сосредоточиться, но ему мешают мечты и прожекты, которым дало толчок тайное послание, сгоряча написанное на двери туалета «Кафе Коммерсьяль». Он достает из кармана роман Хуана Гойтисоло[5], анализом которого занимается уже три месяца, с тех пор, как он в Мадриде. Пытается читать. Его взгляд отвлекается то на оранжевые двери, то на шоколадные сиденья, то на молочно-розовый пол. Звучит механический голос: «Próxima Estación [6] „Алонсо Мартинес“». Девушка в коротком полосатом топике, заглядывая через его плечо, читает книгу, которую он не читает. Он замечает это не сразу.