Ее сердце начинает биться чаще: теперь она думает о своем брате, который меньше чем через час, нацепив шпагу, одетый в камзол из тафты, с фетровой шляпой в руке и с болью в ногах от неудобных сапог, которые он так и не решился попросить заменить или подогнать по ноге, сделает первые одиннадцать шагов, ритмичных, точнехонько отмеренных и многократно отрепетированных, по подмосткам из крашеного дерева, в декорации ночного города, в движущемся круге света, искусно направляемом из райка. Она знает, что этот свет ему мешает, слепит глаза и не дает сосредоточиться и поверить в себя, а ведь это просто необходимо, чтобы выйти на сцену и взять первые ноты, от которых зависит все. Две тысячи, три тысячи глаз сколько зрителей вмещает Опера? — устремленные на него и символически сконцентрированные в этом ужасном круге, в этом луче, сжигающем цель и превращающем бесчисленный ареопаг партера, лож и балконов в беспощадную мощь ПВО.
Она выдвигает ящичек, о который стукаются ее колени всякий раз, когда она поворачивается на высоком рабочем стуле, и достает оттуда телефон. Набирает короткое сообщение, и наманикюренный, отливающий перламутром ноготок с необыкновенной точностью профессиональной машинистки порхает по светящимся кнопкам. Он просил его не беспокоить, но если и вправду этого не хочет, то отключил свой телефон. Еще не время, однако охранники уже натянули толстые бордовые шнуры, закрывающие проход. Она послала сообщение, самое короткое и нейтральное, какое только могла, чтобы не раздражать его. Поворот ключа, код из шести цифр, долгое нажатие зеленой кнопки — и касса распечатывает итог. Летисия, как обычно, складывает наличность в конверт и убирает его в выдвижной ящик — все, как всегда. Прежде чем выключить компьютер, она проверяет свою почту — новых сообщений нет, — встает, поправляет красную юбку, задвигает стул под конторку, идет к гардеробной, на ходу прощаясь с охранниками, слышит в ответ привычный сальный комментарий того, что потолще, Хулио Корнеро, с его дежурным смешком, которого — а Летисии это и в голову не приходит — так и распирает от безнадежного желания быть приятным, милым и обворожительным. Летисия меняет форменный костюм на городскую одежду, надевает жемчужное с золотом ожерелье, остроносые туфельки, прибавляющие ей росту до метра девяноста, и, привычно держась за гибкие ручки своей сумочки, уходит из Королевского дворца через мощеный двор, мимо арок, где в сумерках уже засияли огни — дело рук человеческих, мимо каменных столбиков, соединенных тяжелыми цепями, через которые она перешагивает, мимо монументальных решетчатых ворот, где ее, как и каждый вечер, приветствуют полицейские, на тротуар, к длинной стоянке, отведенной для служащих дворца, где сегодня утром она с таким трудом нашла место и где теперь, вечером, ее синяя машина стоит почти в одиночестве, блестящая, печальная, точно сошедшая с рекламы.
Опустив руку в сумочку, Летисия нажимает кнопку пульта дистанционного управления, и, хоть она еще далеко, дверцы отпираются, и шесть оранжевых огоньков загораются на долгую секунду.
Он, испугавшись, разбивает стекло, сует конверт в карман на спинке водительского сиденья, прыгает в седло, жмет на газ и уносится, с погашенными фарами, по булыжной мостовой.
Летисия видит промчавшийся мопед и водителя в шлеме, не понимая толком, в чем дело, но тревога заставляет ее ускорить шаг, припустить рысцой, а потом и бегом к машине. Подвернув ногу, она едва успевает ухватиться за капот. Она потеряла туфлю, бежит, прихрамывая, обнаруживает на булыжниках и в машине на заднем сиденье россыпь осколков стекла. Выругавшись, Летисия оборачивается, видит исчезающий вдали мопед, а потом, странное дело, затишье, пустота, ни одной машины на улице, никого поблизости. Она не помнит, что могла оставить на заднем сиденье. Что это — обычное хулиганство? Растерянная, она мечется в своем бежевом плаще, ищет туфлю, морщится от боли в вывихнутой лодыжке и чувствует, как из груди поднимается нервное рыдание. Движение возобновилось, прямо на нее наплывают фары, и, увидев совсем рядом еле ползущее такси, она поднимает руку. Такси тормозит.
— Ну, сеньорита, что с вами случилось? Украли что-то?
— Не знаю, я ничего не оставляла на сиденье, я никогда ничего не оставляю…
— Вот хулиганье! Бьют просто так, лишь бы напакостить. Механик-то у вас есть?
— Да.
— Вот и ладно. Ну же, успокойтесь и ступайте домой. Завтра все почините.
Но Летисия тупо повторяет: «Надо же что-то делать». Шофер выходит из такси, помогает ей надеть туфлю, она опирается на него, плачет, уткнувшись в плечо, как к мужу припала.
— Такое часто случается, сеньорита. Но раз вы ничего не оставляли на сиденье…
— Нет, я ничего…
— Не делайте из этого трагедии, сеньорита, никто ведь не умер.
Проезжает полицейская машина. Летисия, утопившая маленького таксиста в своей буйной шевелюре, разжимает нервное объятие, выбегает на мостовую и машет рукой. Два полицейских тормозят и выходят из машины. Шофер берет объяснения на себя:
— Сеньорите разбили стекло, она немного в шоке.
— Надо заявить в участок.
— Я ей так и сказал.
— Ну, сеньорита, что с вами случилось?
— Это было на моих глазах, но все произошло слишком быстро, я видела, как он уезжал…
— Вы его видели? Как он выглядел?
— Я не знаю, он был в шлеме.
— На мотоцикле?
— Да.
— А что у вас украли?
— Ничего, это просто хулиганство.
— Позвольте нам делать нашу работу, будьте добры. Что у вас украли, сеньорита?
— Да ничего, правда, я никогда ничего не оставляю…
— Ну хорошо, вы дадите показания в участке, здесь больше делать нечего.
— Но я видела, как он уехал, на мопеде, вон туда…
Хосуа Бедельман, сцепив руки за спиной, рассеянно смотрит на белые огни подъезжающих машин и красные — удаляющихся. Но вот он обернулся и подходит к своему подчиненному, который стоит с шофером и молодой потерпевшей. Наклоняется, через разбитое окно окидывает быстрым взглядом сиденье и теперь обращается к Летисии:
— Там ничего не было, ничего, что можно украсть, вы уверены?
— Совершенно уверена. У меня однажды украли свитер, всего-навсего свитер, и с тех пор я ничего не оставляю, никогда.
Хосуа, по-прежнему спокойно держа руки за спиной, разрешает таксисту уехать — разрешение полицейского, не допускающее возражений. Шофер спешит повиноваться, и такси исчезает в потоке машин.
Хосуа продолжает:
— Как вас зовут, сеньорита?
— Летисия Ромеро Батель.
— Каталонка?
— Да. Но я живу здесь.
— Чем занимаетесь?
— Работаю в Королевском дворце, билетершей.
— В Королевском дворце, наверно, хорошо платят, если можно позволить себе такой крутой «гольф».
— Я еще снимаюсь в рекламе.
— Теперь понятно.
Вдали завывает сирена, видимо, «скорая» или пожарная машина пробивается сквозь пробку на калье Ареналь. Хосуа Бедельман размышляет. Он оперся обеими руками о крышу машины Летисии, приняв позу, в которую ставит людей, когда их обыскивает. Постукивает пальцами, и металл кузова отвечает ритмичным позвякиваньем золотой печатке, которую он носит на мизинце своей ручищи. «Скорая помощь» проезжает мимо них, и на его совершенно гладкой лысине, где четко вырисовываются контуры полушарий и недюжинный ум, играют отсветы уличного освещения и вскользь мелькает оранжевый блик мигалки. Ни Летисия, ни капрал Алонсо не смеют ему мешать.
Звучат первые ноты «Арлезианки»: на мобильный Летисии пришло сообщение. Прочитав его, она выразительно смотрит на часы. Хосуа Бедельман, не меняя позы, поворачивает голову к молодой женщине и молча окидывает ее взглядом. Потом он что-то говорит, но яростный гудок проезжающего такси не дает ей услышать.
— Я сказал: вы знаете некоего Висенте Гонсалеса?
— Э-э… да, а что?
— Хорошо знаете?
— Смотря что вы подразумеваете под «хорошо», но какая связь? К чему этот вопрос?
— Это мое дело. Кто он вам?
— Приятель моего бывшего.
Сообщение, которое получила Летисия, от брата: «Передумал. Приходи. Непременно. Непременно. Я оставил контрамарку рыжей билетерше Ауроре. Очень тебя прошу».
Бедельман склоняется в разбитое окно, смотрит — ничего нет, ничего не валяется. Он очерчивает рукой полукруг — тот же радиус действия, что у руки того, кто разбил стекло. Ощупывает пальцами щель между сиденьем и спинкой, запускает руку в карман на спинке водительского сиденья и незаметно извлекает конверт.
— Вы торопитесь?
— Мне надо быть в Опере в восемь часов.
— Ничего, это полчаса.
— Не больше.
Хосуа достает мобильный телефон и отходит, чтобы его не слышали, по тротуару вдоль легкого крыла дворца, к пласа де Орьенте, где толпятся группки людей, перетекая от одного аккордеониста к другому. Вдалеке, но по прямой, в перспективе дворца высятся кирпичные, каменные и бетонные башни на пласа де Эспанья, на фоне неба, которое от их освещенных громад кажется темнее. Там и сям в вышине светятся окна, печально зависнув в ночи, где не должно остаться ничего невидимого. Аккордеон, на котором играет Федерико Хара, соединен проводом с прямоугольным усилителем, лежащим в чемоданчике на колесах — такой багаж берут с собой в салон в самолете, — он как раз туда помещается. Один из спецэффектов усилителя окутывает звук на манер эха и придает его музыке искусственную и чарующую прелесть бесконечности. Федерико Хара первый аккордеонист на пласа де Орьенте со стороны дворца и собора. Метрах в пятидесяти, ближе к Эспанья, стоят другие, и возле Оперы тоже есть. Выглядывающие из потертых шерстяных митенок пальцы бегают по клавишам, извлекая жалобные ритмы нестройного танго, но вот он замечает слева, у полицейской машины, группу из пяти-шести человек, которая приближается к зоне его влияния. Все долговязые, белокуро-белые. Федерико Хара резко обрывает танго и начинает без перехода единственный мотив Марлен Дитрих, который он знает: «Falling in love again»[17]. Он выслеживает их, как дичь, ждет, когда они подойдут поближе, чтобы улыбнуться им заученной улыбкой.
