1
Сенатор Маклейн, банкир и горнорудный магнат, час за часом стоял у окна, ожидая, когда на дороге, со стороны тюрьмы, появится машина. Его седая шевелюра была растрепана, одежда измята, обычно румяное лицо выглядело утомленным. Он пытался было уснуть, но то и дело вскакивал с постели и подходил к окну. Ветер косо бил по стеклу колючим снегом. В предрассветном сумраке Маклейн лишь смутно различал очертания домов вдоль проселочной дороги да свой запорошенный снегом автомобиль под фонарем у входа в гостиницу.
Там за городком, среди холмов, близ дороги стояла тюрьма. А вокруг были только снег, рассветная мгла, неприютность одиночества. Усталый, измученный, сенатор корил себя: ну с какой стати он торчит здесь рождественским утром и поджидает освобожденного арестанта, вместо того чтобы нежиться дома в теплой постели? Так и заболеть недолго. «Неужели я тут мучаюсь, встречаю этого Кейли — ради рисовки?» — спросил он себя. Сенатор знал за собой такую слабость. Знал он также, что те, кто относятся к нему неприязненно, как, например, судья Форд, считают его отчаянным позером, человеком расточительным до безрассудства. И чтобы окончательно убедиться в своем бескорыстии, сенатор еще раз спросил себя: «Какая мне от всего этого выгода?» Ответ был один: «Ровным счетом никакой». И он вздохнул с облегчением. Интуиция подсказывала ему, что, поступая так, он как бы выражает единодушную волю миллионов людей.
И тут с дороги донесся шум мотора. Маклейн схватил шапку, долгополую енотовую шубу, торопливо спустился по скрипучей лестнице в тускло освещенный вестибюль и устремил взгляд на дверь, украшенную рождественской гирляндой и красным бумажным фонариком.
Наконец дверь отворилась, появился тюремный священник, на ходу снимая перчатки. Высокий, костлявый, рыжий, он вошел один.
— Вы привезли его, отец мой?
— А я думал, вы спите.
— Не привезли?!
— Он будет здесь через двадцать минут.
В гостинице все еще спали, голоса их звучали гулко, и отец Батлер подошел к самой лестнице.
— Вы напрасно беспокоились, если пришли меня будить, — сказал сенатор. — Я всю ночь глаз не сомкнул.
— Волнуетесь?
— Нет. Просто слегка взбудоражен. Выпьете со мной на дорожку? Согреемся.
Священник покачал головой:
— Что вы, там сразу учуют, — ответил он, словно оправдываясь, — я бы выпил.
— Я вас угощу сигарой — весь запах перебьет. — Этот пустячный жест вернул сенатору уверенность в себе, ощущение своего могущества.
— Разве что ради праздника…
— Ну конечно! Ради веселого рождества. — И сенатор Маклейн подхватил священника под руку.
Они поднялись в номер. Отец Батлер беспокойно зашагал по комнате. Сенатор поглядывал на него, разливая виски.
— Да вы присядьте, — сказал Маклейн, и гость сел на кровать.
Они улыбнулись друг другу: как странно, что пришлось встретиться здесь в такую рань.
— Не спешите, несколько минут дела не меняют.
Отец Батлер придвинулся поближе, и Маклейн вновь обрел прежнее воодушевление. Он вдруг увидел священника глазами Кейли и задумался: в этом человеке почему-то сразу угадываешь недюжинную натуру, доброту, силу! А ведь он вовсе не ангел. Многие единоверцы его не любят. Епископ Муррей, который частенько закладывает сенатору церковное имущество, считает тюремного священника угрюмым строптивцем. Случается, от него попахивает спиртным, и тогда он может вспылить, но быстро успокаивается и, поостыв, проявляет истинное милосердие. Шестнадцать узников он проводил на виселицу, и все в тюрьме поражались, как достойно они приняли смерть. Но после этого отца Батлера временами одолевали странные приступы — его то лихорадило, то кидало в жар, так что приходилось по три-четыре раза на день менять рубашки. Сенатору Маклейну хотелось побыть с ним подольше, поделиться своей тревогой.
— Всю ночь не мог уснуть, — признался он. — Вспоминал, как в первый раз увидел Кейли на суде. Так и стоит перед глазами: вот он медленно поднимается со скамьи, а его мать и младший братишка в страхе жмутся друг к другу, и вся публика безумно волнуется. Помню, как он закричал на судью Форда. Все старался объяснить ему, почему стал грабить банки. Жаль, что вас там не было. Слова из него прямо фонтаном били, его не могли унять. Охранники висли на нем, как щенки на шее большого черного быка. Он нам пытался внушить главное: Кип Кейли не такой, как все, и жил по своим собственным законам.
— Тогда он и в самом деле был другим человеком, — заметил священник.
— Да. И все это каким-то чудом ушло. Благодаря вам.
— Ну что вы. Я тут ни при чем. Он приблизился к людям и отдалился от себя — вот в чем все дело.
— А сознание своей исключительности — оно же ушло?
— Оно перешло в нечто иное.
— Я как раз лежал тут и размышлял об этом. Ей-богу, это какое-то чудо! Несколько лет назад я бы поручился, что его ничто не изменит.
— В тюрьме полным-полно таких исключений из общего правила, — сказал священник.
— Но не таких, как он. Другого такого вряд ли найти.
— Да, пожалуй, среди арестантов такого разумного не найти. Как только он понял, что они выродки, что они ненормальные, ему захотелось быть нормальным, вот и все.
— На рассвете всегда все выглядит каким-то ненормальным, — сказал сенатор, — как-то увеличивается в размерах. — Он уже готов был поведать отцу Батлеру, какое волнение испытал здесь, стоя у окна, но сказал только: — В отличие от вас я не религиозен. Почти всю жизнь я занимаюсь тем, что делаю деньги и с легкостью раздаю их направо-налево, а взамен получаю от людей только ругань. Зато сам я в душе чувствую какой-то подъем, и это доставляет мне удовольствие, как веселая забава.
— О, сенатор, если б мой приход состоял из тех, кому вы помогли, пришлось бы выстроить для них огромный собор.
— Доллар туда, доллар сюда… Для бедняка это еще не помощь.
— Но все же кое-что…
— Не более чем простейший способ отделаться.
— Только не для вас, сенатор. — С видом задумчивым, озабоченным священник легко постукивал по губам краем рюмки. — Быть может, я опасаюсь напрасно, — сказал он, продолжая о чем-то размышлять. — Беда в том, что теперь, когда Кейли исправился, любопытство публики возбуждено больше, чем в ту пору, когда он был грабителем и его все боялись. Вот что меня тревожит.
— Ну, это же только пресса. Мы от них улизнем. Шумиха утихнет.
— Будем надеяться, — сказал отец Батлер, вставая. — Он человек очень гордый, хочется верить, что с этим будут считаться. — Взявшись за ручку двери, он задержался. — Он поедет с вами, но вверили его моему попечению. И может, лучше бы ему остаться со мной, — добавил он все еще озабоченно, но тут же улыбнулся: — Хотя он все равно захочет поехать в город повидаться с матерью, правда?
Когда они вместе с сенатором спускались по лестнице, священник сказал:
— Сразу его заберу и привезу сюда через двадцать минут.
Сенатор Маклейн был не в состоянии вернуться в номер. Он внимательно оглядывал вестибюль, так, словно никогда его больше не увидит. «Поглядел бы на меня генерал Крайтон, воображаю, что бы он сказал, — подумалось Маклейну. — А, к черту генерала Крайтона!» Он вышел наружу и стал прохаживаться по дороге перед гостиницей. Ветер срывал с него шапку, а он поглубже нахлобучивал ее на седую голову, тер красные щеки, прятал подбородок в воротник шубы. Светало, но вдали, за городом, гребни холмов лишь смутно вырисовывались на фоне неба.
Под ногами хрустко поскрипывал снег. Маклейна вновь охватила тревога: отец Батлер прав. О Кипе Кейли велось слишком много разговоров. Каждая комиссия, обследующая тюрьмы, непременно изъявляла желание повидать знаменитого налетчика. Всех удивляло, с каким достоинством он держится, и члены комиссий делились своими впечатлениями через газеты. Так что, если б не пресса, сам бы он никогда не заинтересовался Кейли.
Из-за недвижных белых холмов поднялась светлая полоса, и они заискрились, как хрустальные. Маклейн следил за лучом света и вдруг заметил машину. Вот она подъехала, остановилась на другой стороне дороги. Первым вышел священник, за ним Кейли. Громадный, широкоплечий, в неверном свете утра он казался еще огромнее. Сенатору не терпелось поскорее увидеть его лицо: что, если и сейчас оно такое же дикое и яростное, как у того черноволосого громилы, который десять лет назад орал на судью Форда в зале суда?
Кейли шел без шапки. Ветер трепал его черные волосы. Он переходил дорогу, кренясь навстречу ветру, подставляя колючему снегу смуглое скуластое лицо. Вот он крикнул:
— Здравствуйте, сенатор! — и приблизился, и лицо его было ясно видно. Кейли смеялся.
Чувствовалось, что он полон той же глубокой спокойной веры в добро, какую всякий раз ощущал в нем сенатор во время их бесед в тюрьме. Маклейн был тронут до глубины души.
