Ион Деген
Рассказы (публикация 2009-2010 годов)
Вы говорите – встречи. Я бы вам могла кое-что рассказать по этому поводу. Вот сейчас я должна встретить ораву из тридцати восьми человек. Вы представляете себе, что мне предстоит? Нет, они мне никакие не родственники. Фамилия старухи и трех семейств мне была известна. А фамилию четвертой семьи я узнала в первый раз в жизни, когда они попросили прислать вызов.
И поверьте мне, что Сохнут вымотал из меня жилы из-за этих фамилий. Говорят – израильские чиновники, израильские чиновники! Я имею в виду коренных израильтян. Вы думаете – наши лучше? Эта самая чиновница, которая принимала у меня вызов, она, как и мы с вами, из Союза. Так вы думаете – она лучше? У нее, видите ли, чувство юмора. Она посмотрела на мой список и сказала, что если переселить из Советского Союза всех гоев, то в Израиле не останется места для евреев.
Я ей объяснила, что они такие же «гои», как мы с вами. Просто фамилии и имена у них нееврейские. Так вы думаете, она поверила? Нет. Покажи ей метрики. Пришлось написать, чтобы они прислали копии метрик.
Короче, они приезжают. Тридцать восемь человек. Девяностолетняя старуха, ее сын, три дочери, их семьи – дети, внуки.
Старуху и дочерей я видела один раз в жизни несколько минут. Собственно говоря, старуха тогда вовсе не была старухой. Она была моложе, чем я сегодня. Ей было даже меньше пятидесяти лет. И она была довольно красивой женщиной.
Холера их знает, этих мужчин, чего им надо. Муж бросил ее еще до войны с тремя девочками. Он бы и сына тоже бросил, но мальчик прибежал на вокзал, когда этот гой уезжал из города.
Вообще, я вам должна сказать, что редко выходит что-нибудь хорошее, когда приличная красивая еврейская девушка выходит замуж за гоя.
Короче, какое отношение я имею к этой ораве из тридцати восьми человек, и почему я им выслала вызов и почему я сейчас должна думать об их абсорбции в Израиле? Сейчас узнаете.
Когда началась война, мне только исполнилось семнадцать лет. Я была на втором курсе медицинского училища. Нас вывезли под самым носом немецких мотоциклистов.
Вы думаете, меня называют королевой операционной за мои красивые глаза?
В 1942 году мы отступали из-под Харькова. Я уже была старшей операционной сестрой полкового медицинского пункта, хотя мне только исполнилось восемнадцать лет. На петлицах у меня был один кубик. Младший лейтенант медицинской службы.
Знаете, я всегда с гордостью носила свои ордена и медали. Не только в полку, но даже в дивизии знали, что всех моих родных и близких убили немцы. Ко мне относились очень хорошо. Даже мой еврейский акцент, – вы же знаете, я «западница», «советской» я успела быть до войны меньше двух лет, – так даже мой еврейский акцент никогда ни у кого не вызывал насмешек. Вы можете не верить, но на фронте я не ощущала антисемитизма.
Короче, это случилось в Сталинграде, если я не ошибаюсь, в ноябре 1942 года. Еще до советского наступления. Но уже был снег.
Наш медицинский пункт располагался возле переправы. Можете себе представить наше положение? Но я никого не обвиняю. В Сталинграде, где бы нас не поместили, все равно было бы плохо.
Случилось это утром. Мы ждали, пока сойдут на берег два танка, чтобы погрузить раненых. Танки не успели коснуться земли, как немцы открыли по ним огонь. Танки тоже начали стрелять. Но они стреляли недолго. «Тридцатьчетверку», которая прошла метров двести от переправы, немцы подожгли. Вторая тоже перестала стрелять. Я поняла, что ее подбили.
В этот момент я закончила перевязывать пожилого солдата. Культя плеча очень кровоточила. Его пришлось подбинтовать перед переправой.
Тут я заметила, что люк на башне подбитого танка то слегка открывался, то снова опускался. Наверно, в башне есть раненый, и он не может выбраться из танка, подумала я и помчалась вытаскивать, дура такая.
Почему дура? Потому, что, едва я оттащила этого младшего лейтенанта на несколько метров от танка, – а, поверьте мне, это было совсем непросто, хотя я была здоровой девкой; короче, я протащила его по снегу не больше тридцати метров, – как танк взорвался. Младший лейтенант сказал, что это аккумуляторы. Я не знаю что, но, если бы я опоздала на две секунды, вы бы меня сейчас не видели.
Я притащила его в наш медицинский пункт возле переправы. Он почти потерял сознание от боли. У него были ранены правая рука, живот и правая нога.
Военврач третьего ранга, – тогда еще были такие звания, это значит, капитан медицинской службы, я тоже была не лейтенантом медицинской службы, а военфельдшером, – сказал, что возьмет его на стол при первой возможности, а пока попросил меня заполнить на раненого карточку передового района.
Я вытащила у него из кармана удостоверение личности и стала заполнять карточку.
Он лежал на брезенте. Лицо у него было белым как снег. И на этом фоне его густые длинные ресницы казались просто приклеенными. У этого младшего лейтенанта была типично еврейская внешность. Но разве бывает еврей с такой фамилией, именем и отчеством? Алферов Александр Анатольевич?
Меня все время подмывало спросить его об этом. Но когда его прооперировали и приготовили к переправе, я таки спросила.
Он с трудом улыбнулся и рассказал, что мама у него еврейка, а папа – русский, что он сбежал от мамы на вокзал, когда отец, оставив жену и трех маленьких девочек, уезжал из города. Отец у него в эту пору был «шишкой» в советском посольстве в Монголии, а где сейчас мама и три сестры, он не имел понятия.
Я ему пожелала быстрого выздоровления и встречи с мамой и сестрами. А еще я ему объяснила, что по нашим еврейским законам он не русский, а еврей.
Через несколько дней началось наступление, и я не только забыла младшего лейтенанта Алферова, но даже забыла, как меня зовут. Вы представляете себе, что творится на полковом медицинском пункте во время наступления?
Что вам сказать? Когда окончилась война с Германией, я считала, что через несколько дней меня демобилизуют и прямо отсюда, из Восточной Пруссии, я поеду в мой город. А что меня ждало в моем родном городе, кроме развалин? Но нашу дивизию погрузили в эшелоны и через весь Советский Союз повезли на восток. И мы еще участвовали в войне с Японией.
В Харбине я познакомилась с замечательным еврейским парнем. Он попал к нам в санбат с легким ранением. В то время я уже была старшей операционной сестрой медсанбата.
Вы не знали моего мужа? Что вам сказать? Таких людей можно пересчитать по пальцам. Поэтому он и умер от инфаркта совсем молодым человеком. Тогда, в сентябре 1945 года, он был капитаном. Его оставили служить во Владивостоке.
Через год у нас родился сын. А еще через два года мы поехали в отпуск на Украину к родителям мужа. Они еще не только не видели внука, но даже не были знакомы с невесткой.
Нам очень повезло. В купе, кроме нас, никого не было. Так мы доехали до Читы. Нет, постойте, кажется, не до Читы, а до Улан-Удэ. Короче, перед самым отправлением поезда к нам в купе вошел высокий парень, капитан. Муж уже был майором. Он получил майора перед самым отпуском.
Капитан оказался симпатичным парнем. Он возвращался в часть из отпуска. Гостил у отца. Знаете, в дороге быстро сходятся с людьми. Капитан с удовольствием играл с нашим сыном. Мы вместе ели, играли в карты, болтали. Это же вам не поездка из Тель-Авива в Хайфу – несколько суток в одном купе.
Уже за Иркутском или за Красноярском я поменялась с мужем полками. Даже в хорошем купе устаешь. Он остался внизу, а я легла на верхней полке. Погасили свет. Осталась только синяя лампочка. Знаете, в купе, когда гасят свет, зажигается ночник. Случайно я посмотрела вниз и не поверила своим глазам.
Лицо капитана было освещено синим светом и казалось таким же бледным, как тогда на снегу возле переправы.
Как же я его не узнала раньше? Ведь он совсем не изменился. То же еврейское лицо. Те же густые длинные черные ресницы, которые казались приклеенными. Непонятно, как я его не узнала сразу. Хотя, с другой стороны, сейчас он был здоровый цветущий парень, а тогда он был бледный, как смерть. Кроме того, я видела его только лежачим. И сейчас, когда я увидела его сверху, лежачим и бледным от синего ночника – короче, это был Саша Алферов.
