– А вдруг узнают в институте?
– Ну и что?
Веня грустно посмотрел на меня и ушел.
Возможно, я забыл бы этот рассказ. Но...
Случилось это два года спустя после той истории. Мы были на четвертом курсе. Вовсю свирепствовала компания борьбы против «безродных космополитов», поэтому мне чаще, чем раньше и чем хотелось, приходилось ввязываться в драки, доказывая, что я не безродный, а всего лишь еврей. Репутация хорошего студента и фронтовое прошлое помогали мне увертываться от судебных и даже административных наказаний.
В тот день ни сном, ни духом я не предполагал, что снова могу влипнуть в историю.
Начался второй семестр. В просторном вестибюле теоретического корпуса выстроилась очередь пятикурсников. В раскрытой двери библиотеки стоял стол, за которым выдавала учебники пожилая библиотекарша, сестра ректора института. Я не имел никакого отношения ни к очереди, ни к учебникам. Мне надо было возвратить журнал заведующей библиотекой.
Через несколько минут я вышел в вестибюль. Здоровенный парень, стоявший в очереди, с едва слышным змеиным шипением «У-у-у, жидовская морда!» ударил меня в левый глаз. Все это произошло так неожиданно и нелепо, что я опешил, не сработала, не смогла сработать мгновенная в таких случаях реакция. Но уже через несколько секунд верзила, согнувшись пополам, орал, как недорезанный кабан. Палочка, на которую я опирался, с хорошей скоростью описав дугу между ногами верзилы, наткнулась на весьма чувствительное образование. А палочка была несколько необычной – дюймовая труба из нержавеющей стали, залитая свинцом.
Я спокойно направился к выходу из вестибюля, считая, что инцидент исчерпан и что даже вспухший фонарь под глазом неплохо компенсирован ударом в промежность.
Но тут, спиной почувствовав опасность, я оглянулся как раз во время, чтобы ударом палочки по ногам остановить еще одного нападающего.
Именно в этот момент ко мне подскочил Веня, что-то невнятно пробормотал, увещевая, и забрал палочку. У меня не было ни времени, ни возможности разобраться в словах увещевания или выяснить, почему Веня так поступил. Он мгновенно растворился, стал невидимым, а мне тут же пришлось обороняться от еще двух пятикурсников.
Слава Богу, почти в то же мгновенье с парадной лестницы низвергнулся Захар, мой друг, с которым я учился в одной группе. Мы стали спиной к спине, заняв круговую оборону. Мы дрались в основном не руками, не ногами, а головой. В буквальном смысле этого слова. Мы хватали за грудки налетавших на нас пятикурсников, резким движением рвали их на себя, изо всей силы ударяли их головой в лицо и опускали на пол, захлебывавшихся кровью. Драка исчерпалась, когда восемнадцатый пятикурсник валялся на полу в полубессознательном состоянии со сломанной челюстью, носом, или, в лучшем случае, поджав хвост, убирался подальше. Пригрозив, что убьем каждого, если когда-нибудь встретим его на нашем пути, Захар и я несколько успокоились. Следует заметить, что Захар на фронте тоже был танкистом, репутация у нас была соответствующей, поэтому к нашей угрозе следовало отнестись серьезно.
Вдруг материализовался Веня. Он появился из-за колонны, откуда, оказывается, наблюдал за происходившим.
– Понимаешь, я боялся, что ты убьешь кого-нибудь своей палочкой. Это же не палочка, а оружие. Ты же не соображаешь, когда дерешься.
– Допустим. Но ты мог помочь мне. Захар представления не имел о том, что происходит, и вступил в драку. А ты видел все и понимал с самого начала.
Веня развел руками и ничего не сказал. А я и не ждал от него объяснения. Как мог оправдать свою трусость субъект, без штанов скрывавшийся под кроватью?
Вероятно, в тот момент я не был воплощением мировой справедливости.
Какие возможности у человека, застуканного в чужой квартире с чужой женой? К тому же, смог ли бы я сломать такое количество челюстей, будь моя рука занята палочкой, которая действительно невзначай способна убить человека?
Но как я мог быть справедливым, если больше всего на свете презирал трусость?
Драку нашу замяли. Во-первых, не хотели, чтобы возникло дело о конфликте на национальной почве. Антисемитизм процветал, поощрялся, но не назывался своим именем. Существует ли антисемитизм в стране, славящейся своим интернационализмом и дружбой народов? Во-вторых, библиотекарша рассказала, что не я был зачинщиком. В-третьих, в баталии двух против восемнадцати по логике вещей виноваты восемнадцать, а не два. Но и восемнадцать не понесли наказания. То ли потому, что мы их уже наказали, то ли потому, что не следует наказывать избивающих евреев.
До окончания института я не мог простить Вене проявленной им трусости.
Встретились мы почти сорок лет спустя. Я уже давно был израильтянином.
Веня приехал в Израиль в гости к родственникам. Он позвонил мне. Я постарался быть гостеприимным хозяином. С удовольствием показывал места, которые никого не оставляют равнодушным. Естественно, не затеял разговора о той давней драке.
Но Веня сам затронул тему, которой я не хотел касаться:
– Это все та же палочка? – Спросил он.
– Все та же, – ответил я.
– Ты, конечно, считал меня трусом. Возможно, ты не ошибся. А известна тебе причина моей трусости? На фронте я не был трусом. Доказательство – я награжден медалью «За отвагу». А, как тебе известно, я был рядовым пехотинцем, к тому же – евреем.
Я немедленно согласился с таким аргументом и попытался перевести разговор в другое русло. Но Вене, по-видимому, было важно продолжить эту тему.
– Не быть трусом в бою – не самое трудное в жизни. Ты ведь не знаешь, что я ушел на фронт добровольцем. Ты не знаешь... Но, в отличие от тебя, я стал добровольцем не по идейным соображениям, а чтобы не околеть от голода в Сибири. Нет, мы не эвакуировались в Сибирь. За год до начала войны, как только вы освободили Бессарабию, – освободили! – моего отца арестовали за сионизм. Не знаю, был он сионистом, или просто состоятельным человеком, который честно трудился всю жизнь. Нас сослали подыхать в Сибирь. А в конце 1941 года они не ограничились, не удовлетворились ссылкой. Этого им было мало. Отца арестовали. Мама умерла от истощения весной 1942 года. Тогда же я узнал, что отец погиб на этапе.
Мне было чуть меньше семнадцати лет. Ростом, как ты видишь, я вымахал.
Обманным путем я попал в армию. Потом фронт. Ранение. Снова фронт. И даже в институте, после фронта и ранения мне пришлось скрывать свою биографию.
Пришлось скрывать, что я – сын репрессированного сиониста, что я ссыльный, что я обманным путем попал на фронт. А тут еще справка об окончании школы у меня действительно липовая. В Сибири я даже не успел окончить восьмой класс. Всего моего среднего образования – подготовительные курсы в институт. Поэтому каждую минуту я боялся разоблачения.
Теперь представь себе мое положение под кроватью. Если бы мне сказали, что меня страшно изобьют и этим все кончится, я был бы счастлив. Да что там страшно изобьют! Однажды какой-то сукин сын погнал нас в атаку на высоту, утыканную немецкими пулеметами. В этой атаке меня ранили. Так я бы рад снова пойти на пулеметы, только чтобы в институте не узнали о моем неблаговидном поступке, чтобы не начали копаться в моей биографии. А время помнишь, какое было? Безродные космополиты.
А теперь скажи, ты бы ввязался в драку в институте, если бы у тебя была такая биография?
Я молчал. Мне было стыдно за то, что считал его трусом. Если бы только за это...
1993 г.Ион Лазаревич Деген
